Богова делянка - Луис Бромфилд

противоположном от Слободки конце Города. Не было до этого никакого дела и тем людям, которые переселялись на Восток, чтобы жить во дворцах, увешанных картинами известных мастеров, и могли купить в Вашингтоне все, что хотели. Привилегия была силой. Класс, способный блюсти интересы Округа, стоял у власти. Даже паника 1907 года лишь ненадолго потревожила в них сознание собственной непогрешимости. Для глиняных ног всегда находились оправдания. И до сих пор находятся.

Синдикатские дома были расположены за Слободкой и являлись северной окраиной Города. Имя свое они получили от синдиката граждан, которые, учитывая рост фабрик, скупили с дюжину ферм, проложили некие наметки улиц — вернее, просто земляные дорожки — и понастроили спичечных коробок, где должны были размещаться вновь прибывающие иммигранты. Все это было чистейшей воды спекуляцией, задуманной в целях получения максимальных прибылей при минимальных затратах, а объектами эксплуатации были люди, ежедневно приезжавшие из Старого Света. Обычно дом сдавался какому-нибудь надежному рабочему, который прожил в стране уже несколько лет и немного говорил по-английски. Пока арендная плата — причем немалая — вносилась аккуратно, владелец закрывал на все глаза и предоставлял арендатору право поступать как ему заблагорассудится. Арендатор, в свою очередь, пускал квартирантов — столько, сколько мог втиснуть в помещение; матрасы клались на пол впритык, а некоторые умудрялись использовать даже кладовки. Квартиранты обычно работали посменно, так что одни и те же постели бывали заняты ночью одними рабочими, а днем другими.

На какое-то недолгое время два таких дома оказались во владении отца Джонни, и иногда, отправляясь туда за квартирной платой, он брал Джонни с собой. Оба арендатора знали, что хозяин возражает против перенаселения дома, и, когда подходил срок платежа, посылали кого-нибудь дежурить у ворот. Подъезжая, Джонни с отцом видели иногда, как целая процессия мужчин выходит через заднюю калитку и исчезает в соседних домах. В самом же доме их встречали смятение и переполох; можно было увидеть, как матрасы торопливо заталкиваются в шкафы или скидываются вниз в подпол, и было ясно, что человек десять, а то и больше, только что отработавших десять или двенадцать часов, были растолканы и поспешно выпровожены из дома. Спали они одетыми — на раздевание у них не было ни сил, ни времени.

В этом районе на каждых пятнадцать мужчин приходилась в лучшем случае одна женщина. Время от времени городские публичные дома, подпав под какую-нибудь очередную кампанию за поднятие нравственности, закрывались вообще или же только для рабочих-иммигрантов под тем предлогом, что своим присутствием они нарушают спокойствие; таким образом, ко всем притеснениям и лишениям, которые этим людям приходилось терпеть, им отказывали еще и в отправлении одной из основных функций человеческого организма. Неважно, что им приходилось спать в грязи, что они работали свыше своих сил и получали гроши; неважно, что одна женщина являлась иногда любовницей одновременно пяти-шести мужчин, что растлевались дети и процветали половые извращения. Неважно, потому что все это хорошо припрятано от посторонних глаз. А публичных домов не припрячешь. На поверхности все должно быть нарядно и благопристойно, вне зависимости от естественных человеческих потребностей. Ничто не должно мешать основному занятию — деланию денег. Торгуй на здоровье, а воскресенье — пожалуйста в церковь. Таковы основные принципы. Как ни крути, а Город был детищем Новой Англии.

Самое яркое воспоминание о синдикатских домах дало Джонни одно посещение; приехав туда как-то зимой уже в сумерки, они с отцом застали невероятную суматоху. Стоявший на карауле жилец не заметил в потемках подъезжавшего хозяина, и, когда Джонни с отцом входили в дом, из всех окон и дверей сыпались, спасаясь бегством, жильцы. Не двинулись с места лишь те, которые только что вернулись с дневной смены и сейчас ужинали, сидя вокруг стола. Их было человек двенадцать — все разного возраста, темноволосые и смуглые, с огромными печальными глазами. Все были небриты, перепачканы сажей, и в комнате тошнотворно пахло потом. Они ели из огромной общей миски суп, в котором плавали куски хлеба; все, как по команде, враз опускали в миску внушительные ложки и, издавая какие-то утробные звуки, втягивали в себя суп. Джонни было тогда лет десять, и вид этих людей привел его в ужас. Все это были болгары из пограничной с Турцией деревушки, где за несколько лет до того турки вырезали их семьи.

Вернуться домой с поля и узнать, что твои жена и дети зарезаны, — что может быть страшнее? Но я не уверен, что люди, сидевшие в тот вечер вокруг стола, променяли старую жизнь на лучшую. И в новой стране они видели, как голодают их жены и дети во время забастовок. Видели, как их избивают и стреляют. Жизнь русского подневольного крестьянина вряд ли была так беспросветна, как жизнь рабочего-иммигранта в «свободной» Америке в период ее великого промышленного роста. Мне кажется, невозможно представить себе худшие условия экономического, политического и морального гнета, чем те, в которых жили иммигранты — обитатели Слободки и синдикатских домов. Они десятками умирали от эпидемий и непосильной работы, но это было неважно — пароходы сновали взад и вперед через Атлантический океан, привозя полные трюмы свежего фуража, чтобы скармливать фабрикам и заводам. Духовная смертность в трущобах наших городов была еще выше. По всей вероятности, она была стопроцентной. Городу, Округу, штату и всей нации еще предстояло ответить на эту духовную бойню, и конца расплаты не видать на своем веку ни самому Джонни, ни его детям. Но опять-таки это было неважно — бизнесмены богатели, и оттого, что они богатели, кассы магазинов оказывались каждый вечер полны. Вот это и было важно. Именно потому и сидели свои люди в Вашингтоне, наблюдая за тем, чтобы бизнесменам никто не ставил палок в колеса. Привилегированные правили и клали в карман прибыль. Бизнес подкупал, и воровал, и давал взятки. Никто не осмеливался мешать бизнесу и процветанию.

Ни Джонни, ни его отец, ни преисполненный негодования старый Джеми не понимали происходящего — они ничего не смыслили в бизнесе, в их семье никогда не было ни одного «бизнесмена». Явление это было вне их понимания. Потому что понять и поверить в возможность его не мог ни один честный, прямодушный человек. Только став взрослым и навсегда покинув Город, Джонни сумел разобраться в том, что такое бизнес, и понял, что это странное смешение нечестности и деловой проницательности, глупости, беспощадности и подкупности, озаренное случайными и редкими проблесками гения. Половину своей жизни он с почтительным благоговением взирал на крупный бизнес, считая, что крупные бизнесмены обладают гениальностью