Этот маленький город - Юрий Николаевич Авдеенко

(не в один день, конечно), что в компании Семен сделался старшим. По возрасту так оно и было. И, само собой разумеется, не очень важно, кто старший, кто младший в такой маленькой компании. Но Ванда была одна. А всего их было трое, а не четверо. И с опозданием Степка догадался, что Семену нравится Ковальская. И что эти походы в лес, рассказы про деревья – все ради нее. А он, Степка, как говорится, третий лишний.

Хотя Семена тоже особенно винить нельзя. Он вел себя как обыкновенный мальчишка. Ванда сама напросилась. Она сказала:

– Научи меня ездить на лошади.

А Семену только это и нужно было.

Они теперь редко ходили в лес. Больше возились с лошадью, которую Ванда нарекла Касаткой. Нет, Степка соврал, если бы сказал, что они сторонились его, уединялись. Просто он понял, что значит для Ванды меньше, чем Семен и лошадь Касатка. И ему неловко и даже одиноко было сидеть под деревом, провожать Ванду взглядом, когда она ехала на лошади, а Семен бежал следом за ней и повторял:

– Не дрейфь! Не дрейфь! Хорошо, хорошо… Я рядом.

Конечно, Степан мог бежать с другого бока и тоже твердить:

– Я рядом. Я рядом!

Но так бы они испугали лошадь, довели бы ее до сумасшествия.

Поэтому Степка стал ходить в лес с дядей Володей и Нюрой. И Любаша иногда присоединялась к ним. Но чаще она уходила на батарею к старшему лейтенанту Кораблеву. Его батарея была возле Краянска, в двух или трех километрах от Пасеки.

Дядя Володя ступал медленно, не то что Семен, и Степан теперь мог вдоволь наглядеться по сторонам, налюбоваться лесами и горами. Горы были красивые и крутые – без обмана. А вот леса – издали они казались лучше. Небо подчеркивало их стройность, а горы, то падающие на дно ущелий, то долгими склонами тянущиеся ввысь, придавали лесам некоторую романтичность. И смотреть на леса можно было долго и влюбчиво. И не вязались с этакой красотой духота, сырость, пауки, лягушки, змеи.

– В средней полосе леса лучше, – вздыхал дядя Володя. – Суше они, чище, благороднее…

Но Степка еще нигде не бывал, кроме Туапсе, и не придавал словам дяди Володи никакого значения. Зря конечно… Дядя Володя знал, как мало дней отпущено ему на земле, и не произносил пустых фраз. У него была житейская закваска. Он все-таки познакомился с семьей Чугунковых. И покупал у них свежее коровье молоко, за которым ходила Нюра.

Она поднималась раньше всех. И Степка слышал, как скрипели доски у нее под ногами, когда она, выпрямившись, стояла на одеяле, но потом дрема одолевала его, и он погружался в сон.

Она отличалась свежестью, их Нюра, точно жизнь, вот такая, на природе – в буквальном смысле с одной лишь крышей над головой – была ей по нутру. И Нюра выглядела несравнимо лучше, чем Любаша или Ванда, в которых легко было угадать горожанок, попавших в беду.

Любаша сказала Степке:

– У тебя голова пустая как барабан. И ты не смей дуться на Ванду. Радоваться надо, что девчонка увлеклась лошадью и ночами плакать перестала.

– Ей не до слез. За день натрясется. И дрыхнет, как мертвая.

Любаша помешивала ложкой в кастрюле. Они, чередуясь, готовили с Нюрой через день.

– Тебе на головку ничто не падало? Ни камушек, ни осколок?.. Вдруг ты скрываешь.

Любаша отодвинулась от дыма, который вилял под ветром как флюгер, облизала ложку.

– Нет, Степан, вот что запомни… Мальчик ты маленький, пионерского возраста. Засматриваться на хорошеньких девочек и тем более открыто ревновать их тебе ни к чему.

– К чему, – возразил он.

И Любаша засмеялась:

– Тогда я совсем права. Я нашей мамочке говорила, что у ее деток ненормальное, преждевременное развитие.

Степка махнул рукой, словно отгоняя муху; Любка садилась на своего конька.

– Старо!

Но сестра нравоучительно продолжала:

– Не все, что старо, то не нужно. А дуясь на Ванду и Семена, ты ставишь себя в смешное положение.

И все-таки увещевания Любаши на Степку подействовали. После обеда он вырезал себе ореховую палку, а потом, на закате пошел за дом, где Ванда и Семен возились с лошадью. Семен учил Ванду, как нужно залезать на лошадь. А у Ванды не выходило. И платье задиралось, когда она перебрасывала ногу через круп лошади. И Степке казалось, что только по этой причине Семен так настойчиво заставлял Ванду повторять и повторять.

Но Степка не знал, как сказать и что сказать Ванде. А когда Семен решил продемонстрировать свою удаль и вскочил на лошадь, Степка крепко ударил ее ореховой палкой. Лошадь метнулась. Семен, не по-джигитски задрав ноги, грохнулся на землю. Но удачно. Поднявшись, он подошел к Степке. Глазел грозно, вопрошающе.

– Не будешь подсматривать, – многозначительно сказал Степка.

И Семен, конечно, понял слова Степки – и дал ему в ухо. В ответ Степка огрел обидчика палкой по ребрам. Семен вырвал палку. Сломал. И еще раз ударил Степана в ухо, а потом в дых. И тогда земля пошла на Степана, раздвоилась, исчезла. И он несколько минут корчился на траве…

Когда Степка очнулся, над ним стояла одна Ванда. Семен вел под уздцы коня. Степан вытер лицо рукавом рубашки и встал.

– Получил? – крикнул Семен издалека.

Ванда взяла Степку за руку.

– Не рассказывай про это Любе. Добже?

– Пойдем со мной, – сказал Степка.

Она высвободила руку и пошла рядом.

– Почему ты все время с ним? – недовольно спросил он.

– С тобой скучно, – без жалости сказала она. И не отвела взгляда.

…Степка плохо спал ночью. И утром слышал, как поднялась Нюра и ушла за молоком. Он встал вслед за нею. И решил поспешить к ручью. Не только чтобы умыться, но и посмотреть на себя в воду. Зеркало где-то было у Любаши, но мальчишке не хотелось ее будить. Он боялся, что ухо его распухло, стало большим, как у слона.

Солнце уже светило. Но оно было за горами. И только желтило небо. И с минуты на минуту должно было прыгнуть в ручей и легко рассыпаться в нем брызгами.

Степка не пошел к тому месту, где они всегда умывались, потому что вода там бурлила и он ничего не мог бы разглядеть. Метрах в ста вниз по течению был небольшой водоем, конечно, мелкий, размером с волейбольную площадку. Степка пришел туда к самому краю и стал на четвереньки. Нельзя сказать, что он видел хорошо, словно в зеркале. Так сказать нельзя. Но вода была чистой, а дно темным. И он вполне