Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

же времени через посредство Бориса Федоровича Стааля и комиссара Борисова освободили сразу троих наших товарищей (в их числе Дзеня) – их, отпущенных из чеки, тоже вклеили на какие-то должности. И колесо флотилии завертелось снова.

Нам пришлось освидетельствовать все суда, осмотреть подкрепления. Всю небогатовскую Ржевскую эскадру комиссия сейчас же отпустила, придя от нее в тихий ужас. «Могучий» со своим деревянным корпусом, согнувшийся под тяжестью котла – произвел на них самое удручающее впечатление.

Генерал Борис Федорович Стааль восклицал:

«И чем они только думали, когда набирали эту невозможнейшую шваль. И на кой черт!». Зато от больших судов он были в восторге.

Дела как будто стали налаживаться, наши взбитые происшедшим нервы успокаиваться, как вдруг неожиданно получают телеграмму из Осташкова, где председатель следственной комиссии по нашему делу, некто Горденко, срочным порядком требует приезда к себе комиссара Борисова. Вечером в тот же день он вместе с членом тверской чрезвычайки уехал в Осташков.

Прошло два дня. Сидим на штабной «Твери», обедаем, все в сборе – настроение ничего – узнали, что всех наших арестованных отправляют в Петроград и что дело, по-видимому, удастся замять. Сидим – допиваем чай – шутим, строим планы. Вдруг шаги по лестнице – входит Борисов – мы встречаем его веселыми восклицаниями, но он, чем-то взволнованный, проходит, раскланивается общим поклоном и садится, о чем-то думая, на диван.

Несколько минут замешательства, потом молчания, какого-то особенного молчания перед грозой, и вдруг Борисов поднимает голову и тихо говорит:

«Сегодня, господа, мне вас придется всех арестовать. Получил приказ следователя. Что все чины штаба и гардемарины должны быть доставлены в Петроград».

Лица всех мгновенно вытянулись. Томительно молчим.

Так же тихо Борисов продолжает, поглядывая на дверь:

«Товарищ Стааль, мне придется арестовать и вашего сына. Делать нечего, господа, как это ни грустно, но я, честное слово, во всем этом не виноват. Это приказ Горденко. Сейчас никуда выходить уже вам нельзя, придется подождать здесь прибытия членов чрезвычайной комиссии».

Молчание нашей публики прервал Стааль: «А мой сын-то при чем?».

Борисов: «Товарищ Стааль, ей-богу не знаю – я исполняю приказание».

Стааль грузно откинулся на спинку стула и мрачно стал теребить усы.

Борисов встал и начал записывать фамилии и должности присутствующих.

В это время уже сверху спускались по трапу члены чрезвычайки – вошли с обнаженными револьверами, но увидя нас – поникших, придавленных – спрятали. Среди чрезвычайщиков был и комиссар Круглов.

У Борисова дошел черед до нас с Рукшой: мол, назовите верно, кто вы такие. Мы замялись.

«Арест, тюрьма, расстрел», – понеслось в голове потоком; я вытащил из кармана деньги и попросил Круглова передать их маме в Кравотынь – единственное, что я тогда мог сообразить…

И тут он не берет у меня деньги, а разражается тирадой, со свойственной ему вспыльчивостью: трам-та-ра-рам, такую-то мать, сколько можно говорить, что это наши земляки, осташковские крестьяне, обыкновенные матросы; и кто тут вообще останется, если вы всех отвезете в Петроград?! Где мы новых наберем? Разваливаете флотилию!

«Да, – разошелся Круглов, – этих двух мне оставить», – и опять давай браниться.

Борисов пожал плечами и велел выводить арестованных с чемоданами. Всего он арестовал 16 человек.

Мы с Петькой стояли, потупя головы, не желая встречаться взглядами с арестованными: наверняка они считали нас предателями и провокаторами – мы выбрались из-под ареста второй раз!

В тот же день вечером вся приехавшая комиссия отправилась обратно в Петроград.

«Мне больше делать здесь нечего, – сказал Стааль Борисову, – раз арестовывают всех людей, без которых существование флотилии невозможно – я так работать не могу! Пусть сам Глезаров разбирается!», – он упомянул грозное имя главного «Круглова» Северного фронта: комиссара Льва Марковича Глезарова.

Борисов ничего не ответил на это.

Уже прощаясь, Стааль обратился ко мне и сказал:

«Ну вот, удачник – вам посчастливилось, не забывайте же о тех, кто теперь сидит в губернаторском доме».

Дни оцепенения и слухов

Потекли новые однообразные дни. Круглов заходил на несколько минут, справлялся, как дела и, подписав приказы, уходил в свой Водный транспорт. Нельзя не отметить, что каждый день он распоряжался отправить арестованным то хлеб, то селедок.

Наконец, было получено известие, что всех наших вечером в тот же день отправляют в Петроград. Пришел красноармеец из чрезвычайки, принес записку: просят зайти, принести вещи.

Надо сказать, что после осмотра вещей в чрезвычайке (при первом аресте наших товарищей) назад вернулись крохи имущества: все ценные вещи пропали; а документы были изъяты и опечатаны. Остались практически пустые чемоданчики и саквояжи.

Теперь из вещей для относа арестованным разрешили взять лишь одеяла, подушки, белье. Я все, что мог, нагрузил на красноармейца – и мы двинулись в чеку, в губернаторский дворец.

Жутко было входить в это здание: как-то я встречусь с товарищами? Нас провели через ряд комнат – один красный офицер сдал другому – тот третьему – ходили, ходили, наконец, привели к двери – открыли, впустили в комнату – смотрю, из другой протискиваются через дверь наши. Мрачно смотрят на меня.

Бобровский весело говорит:

«Павел, часы как мои?».

«Пропали, товарищ», – отвечаю.

Глаза конвойных следят за нами.

Я передаю вещи, прощаюсь и торопливо стараюсь выбраться назад из лабиринтов этого проклятого здания. Во дворе над парадным входом красноармейцы крепят лозунг: «Царство рабочего класса длится один год. Сделайте его вечным!».

С отправкой арестованных в Петроград мы с Рукшой остались в отряде одни из наших товарищей по Морскому корпусу.

Флотилия в целом в описываемую минуту была в состоянии оцепенения, когда никто не знал, что будет дальше; ничего не предпринималось и ничего не делалось, кроме самого необходимого для ее существования. Должность начальника ее до сего времени не была замещена; временно обязанности начальника нес сам комиссар Круглов.

Частенько нас приходили навещать Зинка-Зойка, наши «маленькие шпионские глазки». «Покюшают» как следует гречневой каши, заботливо подкладываемой им в тарелки нашим верным слугой Захаром, и принимаются доносить слухи, кои они узнали от «товарищей» в месте своей деятельности – в главной гостинице Твери под названием «Петроград».

В какой-то из дней мотыльки сообщают, что наша флотилия идет походом на Северную Двину – им проболтался некий совслужащий. В другой день – иные сведения: флотилию будут расформировывать. Мол, останавливался в «Петрограде», проездом в Москву, сам главный комиссар Северного фронта Лев Маркович Глезаров, имел в столовой встречу с товарищем Кругловым. Оба комиссара, закусив, страшно разгорячились. Иван Сергеевич бил себя кулаком в грудь и клялся, что до последнего ни о чем не подозревал. Лев Маркович дубасил кулаком по