На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

известный. Лезет на рожон, ворует все, что плохо лежит, дуроломит от дремучего невежества, а затем рыдает от покаяния, крестится, поет заунывные песни и глушит самогонку. Но – ратники отменные! Миф о беззаветной любви к родной земле – сказка эта для детей. Ваши казаки немало набедокурили, кровушки пустили!

– Я – один из них. Вы неприязненно говорите о казаках… Прошу этого не делать в моем присутствии… – ледяным тоном произнес Павел, поворачиваясь к собеседнику и ловя себя на мысли, что где-то прежде встречался с ним, может, видел газетную фотографию.

– Извольте! Приношу извинения, хотя просил не обижаться. В оценках мы чаще субъективны. Мне вспомнилось, как однажды в Москве слышал разговор букиниста и покупателя, толстомордого малого, тоже продающего бульварные романчики и тому подобную дрянь. Малый торгуется за четыре копейки, выгадывает том Чехова. Букинист-старичок долго терпел, а потом рявкнул: «Вот встал бы Антон Павлович из гроба и обложил тебя по e… матери! Писал, писал человек, двадцать три тома написал, а ты мордастый мудила, за трынку хочешь взять!»

Хозяин засмеялся, отбросил сигарету далеко за каменную ограду, вздохнул.

– Слушаю почти каждый день радио. Ненавижу большевиков до сердечной муки, но желаю им успеха. Меняются государства, названия стран. А народ, господин есаул, у нас один. Верней, с поправкой на самостийность казачества… Русский народ. Изменник, святотатец, вор. Но – единственно родной. А родителей, даже если отреклись от тебя и вытолкали из дому в шею, новых родителей не обретешь. Пусть хоть такая, коммунячья, плебейская, но живет Россия. Пока она есть, пока говорят там по-русски, тянешься к жизни.

– Вот вы, как я понял, книги сочиняете. Человек образованный. А я – другого посева. Мне уготовано воевать. Я прожил в эмиграции двадцать лет, надеясь на новую схватку с красными, чтобы освободить Отечество от варварской власти. В этом сейчас нам немцы – союзники. Временно! А затем…

– Об этом мы говорили! – перебил писатель. – Мне это неприемлемо!

– Но почему так случилось? Почему Ленин оказался могущественней Христа? Россия, Дон были православными. И вдруг веру предали!

– Не знаю. И никто не знает! Лев Толстой считал политическую деятельность злом. В мире существуют соблазны, те гибельные подобия добра, в которые, как в ловушку, заманиваются люди. Самый опасный соблазн, как считал Толстой, когда государство оправдывает совершаемые им грехи тем, что оно будто бы несет благо большинству людей, народу. Пожалуй, в этом разгадка. Косоглазый, лысый сифилитик Ленин посулил скобарям рай земной, обманом и жестокостью одурманил народ. Оплевал все, что считалось прекрасным. Разжег окаянное богохульство и классовую вражду, перешагнув все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении своей партии. У меня это есть в «Окаянных днях»…

– А как же быть теперь? Краснов, наш атаман, тоже писатель. Он уверен, что немцы помогут свергнуть иго Сталина. Но сами не в состоянии управлять страной. У нас появится возможность возрождения России и казачества.

– Петр Краснов одаренный литератор, но старый германофил. Не хочу гадать, насколько он искренно заблуждается. В сущности, во все века перед смертным вставал выбор: кто ты – властелин или раб? Признаешь над собой чью-то власть или нет? Готов покориться или бороться? Отсюда – вечная трагедия рода человеческого, жажда власти, предательство, кровь. Я свой выбор сделал! А за гордыню надо расплачиваться. Живем мы с женой забыто, впроголодь. Точней, доживаем. Вы еще красивы, сильны. А я уже – старик. Странно, не думал раньше об этом. Как-то незаметно наступила пора, когда женщины перестали воспринимать тебя как мужчину. Перестали влюбляться! А это – старость. Хотя еще бодр, способен, не отказываюсь от выпивки. Только по молодости мог пить все подряд, как кучер! А теперь боюсь смешивать. Голова трещит…

За углом особняка, во дворе, казаки «играли» плясовую. Гомонили, дружно хлопали. Белесые, сквозящие гардинки тумана развешивались по лесу. Вечерело. Вера Николаевна, в наброшенной на плечи меховой кацавейке, появилась неожиданно, с тревогой на лице.

– Ян, тебе не холодно? Может, принести джемпер? – обратилась она к мужу, с легким московским распевом.

– Не беспокойся. Я не озяб. Мы уже скоро разойдемся!

Проводив жену долгим взглядом, Иван Алексеевич как-то светло, доверительно посмотрел на Павла.

– Годы, годы… Что ни вспомнишь, – все больно, грустно. Иногда сплю по девять и больше часов. И почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть – бесцельность, конченность всего для меня… Дайте сигарету! – и, нервно прикурив от подставленной гостем зажигалки, с горькой иронией усмехнулся. – Все думаю, если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших, – тех женщин, с кем когда-то… Кладбище всего, чем жил когда-то… Полвека назад – даже поверить трудно? – при самой первой встрече, а я был совсем молод, седобородый Лев Николаевич признался: «Счастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими…» Вот так, до скончания века, и приходится жить русскими зарницами…

На обратной дороге, сопровождаемый хмельными гуляками, Павел ругнул себя, что даже не спросил у хозяина фамилию. Окликнул Митрия, но того опередил дюжий уралец.

– Как же! Всем известный… этот… лауреат! А по фамилии он – Бунин. Иван Ликсеич Бунин. Нашенский «папаша»!

Павел вышел из гостиницы под вечер, поднялся на бульвар вблизи «Мулен Руж». Ресторан краснел своими «мельничными» крыльями, зазывал публику рекламным щитом, с которого плотоядно улыбалась красногубая девица с высоко задранной ногой в чулке, перехваченной алой лентой. Кольцо бульваров вело на запад, к центру. И Павел, избегая зазывальщиц напротив публичных домов, пошел по аллее, вдыхая прохладную сырость каменных плит под ногами, прель опавшей листвы. Зажгли фонари. И уцелевшие на ветках платанов и кленов листья засквозили золотом! В лужах дробились огни, празднично мерцали. И хорошо, что в этот час гуляющих парижан было еще мало, – влюбленные парочки, патрули, рыщущие проститутки.

Он запутался, точно не определил, в каком месте высмотрел ресторанчик «Лион», – пожалуй, между площадями Пигаль и Клиши, на левой городской стороне. В сверкающем люстрой и зеркалами вестибюле подскочил гарсон в белоснежной сорочке, черном жилете и с торчащей красной «бабочкой». Тряхнув черными кудрями до плеч, он ловко подхватил шинель и фуражку посетителя и перепоручил его другому гарсону, узколицему, носатому, – вероятно, гасконцу. Тот провел к свободному столику под накрахмаленной бело-зеленой скатертью, в отблесках хрустальных бокалов и рюмок, и отодвинул бесшумно – в тон интерьеру – с темно-зеленой обивкой стул. Такого же цвета были в зале люстры, ковровые дорожки, обои. Позже заметил Павел вышитые по краям скатерти золотые вензеля.

Он первым делом заказал гаванскую сигару, холодной «Смирнофф» и бутерброд с икрой. Гарсон спроворил