Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Помолчав минуту, сообщила:

– Павел-то мой про все свои походы тетрадок десять исписал, а конца не видно. Вот, говорит, подожмет старость, тогда со всей подробностью опишу нашу партизанскую жизнь. А старость-то давным-давно поджала и на хребет села, в землю клонит.

Старушка достала из сундучка сверток с реликвиями. Тут и тетрадки Павла Шошина, и давнишние фотографии партизан – друзей Павла. А вот и фотокарточки сына. Я почему-то был уверен, что этот парень, в солдатском парадном мундире, сидящий перед фотообъективом, как каменное изваяние, черноглазый и чернобровый, и есть тот самый Гешка Шошин, про которого я столько наслышался за минувшие сутки!

– Сын ваш?

– Сын, – глухо ответила старуха.

– Что он, в армии? (Я знаю, что он давно не в армии!)

– В пятьдесят третьем возвернулся.

– Где же он сейчас?

– На стройку уехал.

– Далеко?

– Должно, далеко. Еще в прошлом году по первому морозу укатил, а до сей поры письма нету. Может, на край света заехал? Кто же его знает.

– Холостой?

Что же, думаю, ответит мать? Я знаю: Шошин не успел зарегистрировать брак с Гутей Бурлаковой.

Старушка взяла из моих рук фотокарточку сына и кинула ее в сундук.

– Сын-то в нашем партизанстве не бывал, и толковать о нем нечего.

– Я слышал, что он здесь работал в клубе, а потом что-то случилось, и он уехал.

Старушка посмотрела на меня пристально, недоверчиво. Глаза у нее карие, не потускневшие еще.

– Што же случилось! – ответила она сердито. – Переломили надвое да выбросили из клуба. Потому знай сверчок свой шесток и не лезь на загнетку. Сгоришь. Вот и сгорел.

И, помолчав мгновение, продолжила:

– Был у нас до прошлой осени председателем райисполкома крутой человек, характерный. Палец на зубы не клади – с рукой откусит. По фамилии Бурлаков. Мальчонкой знала его, вот этаким, по пятнадцатому году. Родом-то он из Камарчаги. Отец у него был совдеповец, как и мой Павел. Когда чехи подняли восстание, Бурлаков-отец не успел уйти али характер не позволил, кто его знает! Как же! Георгиевский кавалер был, сказывают. Вот и взяли чехи да передали белогвардейцам, которые тут же за чехами поднялись. Казнили Никанора Бурлакова, да не одного, а почти что всю семью. И старшего сына, и дочь, и жену, и старуху даже порешили. Всех порубили шашками. А Федька, меньшой, под тот раз гостевал у дяди в Нарве. Как узнал про такую поруху, так и прилетел к нам в Степной Баджей. Так, мол, и так. Спасите, дяденьки и тетеньки. Куда денешь парнишку? Не отсылать же обратно на верную погибель? Взяли мы его. Апосля сам командарм Кравченко приблизил его к себе, вестовым, значит. И на связь посылал, и с пакетами, и в тыл к белякам. А парнишке то и надо. Он будто в игрище тешится, из лица в лицо переходит. Тут и слава пришла к Федьке, как вроде незаменимым стал. Партизаны его прихваливали да подбадривали. Федька и нос задрал. Партизанам то и надо – посмеиваются над парнем. А я тогда еще приметила – недобрый огонек у парня в глазах! Глянет на тебя другой раз, как вроде милость окажет. Что, мол, ты передо мной! Я у самого командарма при штабе место имею!.. Минуло партизанство. Куда девался Федька Бурлаков, никто не ведал. Другой раз Павел мой припомнит, посмеется да скажет: «А ведь парнишка смышленый был! Голову бы только не потерял от всех удач». Оно и правда – удачливый был. За все годы партизанства хоть бы сучок царапнул Федьку, не то что пуля!..

И вдруг, в тридцать шестом, так среди лета, заявляется в Харламовск новый начальник райНКВД. И кто же? Сам Федор Никанорович, которого я шанежками потчевала в отряде да лишним куском оделяла во время перехода через тайгу. А ведь не признал меня этот самый Федька! Я-то ему говорю: так, мол, и так было. Он только губы покривил да глянул на меня сверху вниз, как будто рубль в руки вложил. Ладно, живем. Хлеб жуем, добро наживаем. Павел-то мой председателем колхоза был в Харламовске. Почет имел и уваженье. Потому – мужик-то он хозяйственный, порядок любил. Прижималовку не учинял, а чтоб все шло на совесть. Вот и столкнулся с Бурлаковым…

– Павел Васильевич? – перебил я.

– Кто же боле?

– Я думал – Геннадий.

– До Геннадия дойдет черед. Не перебивай. Про Павла-то доскажу. Вот память-то! На чем перебил-то меня?

– Как он столкнулся с Бурлаковым.

– А! С того и пошло. Нашла коса на камень. Я-то говорю Павлу: «Смотри, Федька злопамятный. И власть у него большая». А Павел мне: «Не Бурлакова власть, а советская». Оно так, только у кого вожжи в руках? Вот Бурлаков и подвел линию под Павла. Заявился ночью с двумя сотрудниками и арестовал Павла. Как врага народа. Вспомнить – в груди холод гуляет. Пять пуль схватил от колчаковцев, а потом во врага переделался! Я-то в ноги упала к Бурлакову, да разве слезой прошибешь такого? Душой-то очерствел от гордости да везучести.

Елизавета Панкратьевна смахнула слезы с морщинистых щек и заложила за уши прядки белых волос.

Мне было тяжело слушать эту горькую повесть о судьбе Шошиных. Я и понятия не имел, что тут такой узел! Туго затянутый временем.

Но почему же Августа Петровна не обмолвилась ни единым словом, что у Бурлакова такое прошлое в Харламовске? И не потому ли она дважды мне напомнила сегодня утром, чтобы я обязательно навестил стариков Шошиных и поговорил с ними? Хотела, чтобы сказали сами Шошины про Бурлакова?

– Хватила я с Гешей и лиха и тиха! А все верила: правда завсегда возьмет верх. Каждую ноченьку, бывало, сижу у окошка и все жду, жду! Не подойдет ли Павел!.. И Бурлакова тоже проняло, должно.

– Как «проняло»? – переспросил я.

– Да в тот же тридцать седьмой год, под Рождество, прошел слух по Харламовску. Говорят, Федор Никанорович заболел сильно. Будто и голова, и руки тряслись у него, как у лихорадочного. Месяца три валялся в каких-то больницах и возвернулся по весне – кожа да кости. И вот, скажи ты, что за тайна – Человек? Думано ли, чтобы сам Бурлаков понаведался ко мне?

– Понаведался?

– Пришел, пришел. Вот на этом самом месте остановился и глядит на меня, а щека прыгает. У меня по заплечью мороз потянул, хоть и весна была. Сижу, и всю трясет. «Уж не за мной ли?» – кольнуло в сердце.

Опять-таки – без мундира и портупеев, в простых брюках, в сапогах и кепку в руках держит. Без кепки вошел в избу-то, слышь!..

– И что же?

– Сижу я на лавке, а