Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Потчует меня малиновым вареньем – «хорошо от простуды», хотя я и не думал простывать; и сердце что-то ноет, щемит, покалывает, и я готов бежать из застолья сам не знаю куда, чтобы избавиться от нарастающей тоски.

Не могу понять, что со мною? Или в мою дверь постучалась старость, и я увидел ее не очень привлекательное, но мудрое лицо, успел захлопнуть дверь, но она шепчет через замочную скважину: «Я жду, когда ты откроешь». Да хоть ты сдохни там, за дверью, я не открою тебе. Иди ты, иди прочь! Но она не уйдет, я знаю… «Я пришла в свою квартиру». Моя душа – ее квартира. Уверен, она поднажмет на дверь или, может, случай поможет, так или иначе займет свою жилплощадь, и тогда… Тогда мне придется быть осторожным, считаться с характером неторопливой хозяйки. Ну а пока!.. Я не хочу тушить в сердце трепетное волнение от близости моей давнишней Гути. Я не вижу паутинок возле ее задумчивых глаз, глубоких морщин на шее. Хочу ударить в бубен, пуститься в пляс. Пусть она хохочет, Гутя, и ярко светится, как утренняя зорька, но не бордовая заря на закате. И пусть ее старшая дочь, Мария, «очень милая женщина», не глядит так недоуменно, подняв брови, то на меня, пришельца, занесенного ветром Времени, то на мать, как бы подглядывая за нею – «уж что-то мама чересчур раскраснелась и разулыбалась», – читаю ее мысль. И пусть тихий, застенчивый, щупловатый и неловкий Темин с маленьким Теминым на руках не подбирает так осторожно слова, как бусы на нитку, а говорит запросто. Не надо скрытничать! Мы здесь не чужие.

Но ничего такого нет. Ни страсти, ни бубнов!

Неторопливая, вязкая застольная беседа журчит умиротворенно тихо, то вспыхивая от нового вопроса, то потухая, и тогда все ждут, кто не из ленивых подбросит хворосту в костер.

Гутя-дочь наконец-то выползла из своего убежища и забралась на цветастый диван, подогнув ноги, накинув на них пуховой платок. Вижу из-под шали забинтованную левую ступню.

Маленькая рука Гути свисает с подлокотника дивана, но я вижу эту руку: она покачивалась надо мной в вагоне… С чем она прощалась! С грезами первой и трудной любви? Но нет, не видно по глазам Гути, чтобы она отмахнулась от Гешки Шошина! Она и сейчас с ним, где только? О чем она так задумалась? Вижу в глазах ее искры ожидания и надежды!..

– Я тебя спрашиваю, Гутя, – повторяет мать, и Гутя, вздрогнув, смотрит враз на всех, на неприбранный стол с остатками чая в стаканах, на меня, вопросительно и колюче, потом уже на мать.

– Что, мама?

– Чай пить будешь?

– Спать хочу.

Темин тоже укачал на руках маленького Темина с пухлыми ручонками, гологолового, розового, как ломоть арбуза.

Хозяева переглянулись: куда определить гостя? Я подсказал: вот сюда, в прихожую. Я много курю, плохо сплю, часто встаю, надрывно кашляю и буду только всем мешать, если меня положат на диван в комнате Теминых, где стоит детская качалка.

Ночь на чужой постели всегда неуютная, жесткая, и ты ее стараешься поскорее пройти, но она тянется долго, и ты ее ощущаешь боками, спиной и никак не можешь заснуть. То шебаршат сонные куры под шестком, то кот за чем-то прыгнул, то от подушки запахнет паленой резиной, то в дверь из сеней потянет холодом. И до чего же надоедливо пощелкивает железный пятачок маятника на стене! Протянуть бы руку, придержать фарфоровую гирьку, чтобы маятник обессилел, но я ведь гость! Терпи, дружище!

Лежу, а маятник – тики-так, тики-так-эдак. А, чтоб тебе!

Перевернулся на бок, лицом к двери в соседнюю комнату.

Подперев ладонью щеку, Мария сидит у стола: уставилась в открытую книгу. Но страниц не перелистывает, видно, смотрит не в книгу, а в глубину тревожного времени.

И в этом тревожном времени чаще говорят о холодной войне, об атомных и водородных бомбах, вспоминают Хиросиму и Нагасаки, Освенцим и руины Берлина и редко, очень редко – про материнскую ласку, про ребячий коклюш, про вес новорожденных.

Про обычное, вечное, нетленное, как любовь и жизнь, не по радио, а от живого человека хотелось бы услышать надежное слово этой женщине, и потому, может, украдкой взглянула в мою сторону.

– Не спите? – тихо, очень тихо спросила она.

– Да нет. Привык ложиться поздно.

– И я тоже, – поднялась хозяйка и оглянулась. Раздавался монотонный храп Темина и стон ветра на улице. Вздохнет и опять притихнет. Точь-в-точь живой кто.

– Просто неудобно, что вы легли в передней, – промолвила она и остановилась в дверях. – Может, перейдете на диван? Сейчас же постелю.

– Да что вы беспокоитесь! Тут прохладно, и к тому же я курящий.

– Вы же не курите во сне?

– Да я пропитался никотином.

– Зачем вы только курите, мужчины! Сами себе кровь портите, а нам, женщинам, настроение. Зараза какая-то. Я с Теминым так ругаюсь из-за курева. – И внезапно: – Вы думаете, будет опять война?

Что я мог ответить?

– Я помню, как за буханку хлеба мама в городе заплатила сто рублей, – и вздохнула. – Вчера у нас была лекция о международном положении, и лектор сказал, что одна водородная бомба может разрушить большой город. Представляете? И все это придумали люди для людей.

И мгновение помолчав:

– А ведь я когда-то увлекалась физикой, честное слово. Еще собиралась расщеплять атом.

«Милая женщина, как тревожно у тебя на душе», – подумал я.

– Вам говорила мама, что произошло с Гутей?

– Да. Я знаю.

– Скажите откровенно: может ли девушка любить такого парня, как этот паршивец Гешка Шошин, который вот так взял и бросил ее с ребенком и убежал? Поганец!

Пожимаю плечами и мну в руках сигаретку.

– Ох, и парень, посмотрели бы! Глаза черные, как у цыгана, чуб русый, кудрявый, и вечно рубаха без верхних пуговиц. Ходил зимой и летом в брезентовой куртке без подкладки, какую носят бурильщики, и хвастался, что он собирается просверлить землю насквозь и устроить тоннель прямого сообщения с Африкой.

– Почему с Африкой?

– Говорил, что влюблен в крокодилов и жирафов. И сам как жираф, высокий. Вечно подсмеивается над всеми. Как идет в школу, так кричит: «Ну, детки, соображайте, как ухлопать день без скуки?» А мы ему кричим: «Ты лучше сам сообрази, как тебе миновать двойку!» А он хохочет. Но если кто из ребят задумает прокатиться по его адресу да высмеять, он сразу взорвется, как порох. Сильный и бешеный! Не зря прозвали цыганом. Девчонки от восьмого до десятого влюблялись в него, да разве сам Гешка мог в кого-нибудь влюбиться? Он же как сквозной ветер! Прохватит и улетит,