Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Высокий дом на каменном фундаменте со множеством полукруглых окон, без ставней, еще недавно отстроенный – кругом валяются строительные щепы и по карнизу крыши не обпилены неровные тесины. Калитка ворот из рейки в елочку распахнута, и в калитку высунулась единорогая буренка с большущим выменем и с вечной меланхолической жвачкой. Она уставилась на нас равнодушными карими глазами под белыми ресницами и никак не хотела пропускать Августу Петровну, пока та не ударила ее ладонью по морде.

– Иди ты! Иди! Фу ты, господи!..

Буренка чуть отступила, и мы прошли во двор.

На высоком крыльце Августа Петровна остановилась перевести дух, хотела что-то сказать, но не могла – торопилась.

Из холодных глухих сеней – в переднюю комнату. Из холода – в тепло. И сразу, из соседней комнаты, наплыл мужской голос:

– А ты подумала? Спрашиваю! Подумала? Разве я не предупреждал тебя, спрашиваю!..

Августа Петровна, как вошла в избу, бросила у порога сетку и сверток и кинулась на голос. Я стоял в передней, не зная, оставаться или уйти.

Слышу: кто-то плачет. Сдавленно и глухо. И сразу голос Августы Петровны:

– Я тебя просила оставить нас в покое! – очень устало произнесла Августа Петровна. – Что тебе еще нужно?

Бурлаков – вероятно, это он! – ответил сдержанно:

– Если бы не ты, голубушка, она бы не докатилась до такого позора. Кто она теперь, спрашиваю! Где ее ребенок, спрашиваю! Где ребенок?

«Спрашиваю, спрашиваю»! Как легко спрашивать, указывать, наставлять!

Голос Бурлакова насытился гневом.

– Это ты ей потворствовала! Это ты восстановила ее против меня, отца! Пожалуйста! Но чем это кончилось, спрашиваю?!

– Оставь нас в покое, прошу тебя. Единственное, о чем я прощу тебя. Хватит, мы натерпелись твоих высоких милостей, твоего деспотизма! Хватит, Федор! Довольно! Зачем ты сюда явился?

– Я имею право разговаривать с дочерью и требовать отчета в ее поступках. Это мое право! И я требую. Спрашиваю: где ребенок?

– Умер.

И сразу же, без единого вздоха на паузу:

– Умер? Где умер? Она его заморозила в товарном вагоне!

У меня за плечами холодок: «В товарном вагоне!..»

– Неправда! – протестует Августа Петровна. – Он умер в больнице. В детской больнице, в Красноярске.

И опять без паузы:

– Как он попал в ту больницу, спрашиваю! Она его заморозила в товарном вагоне! Это мне совершенно точно известно, я был в той детской больнице до твоего приезда. И мне совершенно определенно сказала лечащий врач, что ребенок поступил в больницу с диагнозом – переохлаждение организма! Ты понимаешь, что это означает? Переохлаждение! Да, да, голубушка. Не делай страшных глаз. Надо было действовать раньше, до того, как ее кругом запутал проходимец Шошин! Этот поганец, этот пьянчужка!..

И вскрик Гути-дочери:

– Мама! Мама!.. Лучше бы я там умерла!.. Зачем ты меня привезла, мама!..

И еще чей-то тихий голос:

– Ты разве не видишь, отец, в каком она состояний? Она же сама не в себе!..

– «Сама не в себе»! – перебил Бурлаков. – Как она докатилась до такого состояния, спрашиваю!

– Из-за тебя, из-за твоего деспотизма докатилась до такого состояния, – слышу я голос Августы Петровны. – Это ты, ты убил ее ребенка! Это ты заел Шошина!.. Разве одного Шошина? Ты же вечно терпел только подхалимов и таких же горлодеров, как сам. Какой ты ей отец? Был ли ты когда-нибудь отцом? Ты был трусом! Ты вечно запугивал меня всякими страхами и хотел, чтобы и дочь была у тебя под пяткой! Не выйдет. Только я могла терпеть тебя столько лет. Из-за малодушия. И я прошу тебя оставить нас в покое! Ни в твоей опеке, ни в твоих милостях мы не нуждаемся. Иди же отсюда, иди!

– Я в доме у дочери! У моей дочери! А ты здесь, голубушка, квартирантка!..

– Папа, папа! Как тебе не стыдно?!

Кто это? Ах да! Старшая дочь, наверное.

В этот момент Августа Петровна, все еще в шубке, с шалью на плечах, выглянула из горницы и попросила:

– Прошу вас, войдите!

И вот мы встретились. Бурлаков и я.

Он повернулся ко мне – пожилой, крупный, с бурым обветренным лицом, с квадратными челюстями, в меховой дошке, в фетровых сапогах, чем-то похожий на тяжелое орудие. Между бровями глубокая морщина, как рытвина. Такая рытвина залегает у тех, кто постоянно сжимает брови и смотрит исподлобья. На лбу не так заметна резьба морщин, как на щеках: они иссечены рубцами, особенно вокруг тонких губ. Глаза темные, глубоко сидящие, цепкие, как головки осеннего репья.

Все это я увидел враз, объемно, в мгновение.

Августа Петровна показала на Бурлакова:

– Этот человек – Бурлаков. Прошу вас, узнайте у людей, что это за человек. Поговорите с теми, кому Бурлаков поломал жизнь, как вот Геннадию Шошину. Узнайте, как он расправлялся со всеми, кто пробовал его критиковать. В прошлом году его сняли с председателей райисполкома, и он теперь директор совхоза. Но разве человек, который любит только себя и заботится только о своем служебном положении, может быть директором?! Этот человек довел вот до такого состояния собственную дочь! – Августа Петровна кинулась к письменному столу, достала какую-то тетрадку. – Вот тут записано!.. Это крик отчаяния!.. Я, как учительница, как мать, считаю, что таких людей терпеть нельзя! Нельзя!

– Мама! Мама!

А, вот она! Старшая дочь. Кроткое, испуганное лицо и карие глаза, отцовские.

– Не перебивай, Мария!

– Тэкс! – вздохнул Бурлаков.

– Он ничему не научился, этот человек. Решительно ничему!

– Тэкс! – Бурлаков взял шапку со стола, надел и, круто повернувшись, пошел прочь.

Гутя лежала на плюшевом диване, свернувшись комочком и спрятав лицо в руки. Ее худенькие плечи вздрагивали. Рядом с нею присела старшая сестра, Мария. Как не похожи они друг на друга, сестры!

– Видите, какое счастье выпало на мою долю, – горестно проговорила Августа Петровна. – Не обижайтесь на меня, пожалуйста, что я втянула вас в этот разговор. Если бы вы знали, что я вытерпела за двадцать четыре года с этим человеком. Двадцать четыре года муки!.. Ну, все, все!.. Перестань, Гутя. Слезами горю не поможешь. Что было, то прошло. Надо жить, жить!.. Назло всем… бурлаковым… жить, жить!.. Ах, да! Извините. Я не познакомила вас с дочерью. Мы ведь с ней обе учительницы. Так уж, видно, у нас на роду было написано, быть учительницами. Мария, это мой друг детства (и назвала меня). – Помнишь, я рассказывала тебе про часовню. Вот, Гутя, перестань плакать, возьми себя в руки. Она у нас вообще-то не слезливая. Сейчас у нее большое горе.

Мы вышли в переднюю