Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

…Субботин оставил ее на вокзале. Но разве она могла сидеть и ждать следующего поезда? А гудки звали, звали! Паровозные гудки.

«Я должна, должна, должна!» – шептали ее пересохшие губы, и глаза ее казались дикими, отпугивающими. Ее сторонились пассажиры, а какая-то женщина обмолвилась: «как вроде ненормальная», – и эта, случайно застрявшая в мозгу фраза толкнула Гутю прочь из вокзала, на перрон. «Я с ума сойду. С ума сойду, если не догоню Гешу!»

Она не помнит, как кутала в одеялишко маленького Сашу, прямо на ветру, на перроне, она не помнит, как спрашивала у какого-то мужчины про какие-то станции на пути к Красноярску (зачем они ей понадобились?!), не помнит, как зашибла колено о подножку товарного вагона, когда лезла в ледяную пустоту и во мрак.

Но ведь кто-то сказал ей, что порожняк пойдет именно в Красноярск? Она же могла уехать в противоположную сторону! Значит, с кем-то разговаривала? Кого-то спрашивала?

Августа Петровна так и не узнала всех подробностей.

Три месяца и четыре дня от Гути не было ни слуху ни духу! Девяносто шесть дней! И каждый из этих дней в сердце матери вырубил свою памятку. И вдруг Августа Петровна получила в толстом конверте тетрадку дочери. Ту самую тетрадку, которой она потрясала перед носом оторопевшего Бурлакова.

Позже я прочитал тетрадку Гути.

Когда-то давно, еще в детстве, в той же деревушке Потаповой, я шел возле Енисея под яром, испещренным дырками – гнездами ласточек. И вдруг вижу: в песке барахтается комочек. Это была ласточка с подбитым крылом. Дробиной перебило, наверно. Я держал ласточку в ладонях, и мне было жаль птаху. Я отнес ее в деревню и отдал одной девчушке. И забыл, конечно. Прошло с месяц, что ли, девчушка прибежала ко мне и говорит:

– А ласточка-то улетела!

– Какая ласточка? – спрашиваю.

– Да которую ты мне дал.

– Как же она улетела, – говорю, – если у нее было перебито крыло?

– Вот еще! Я же с дедушкой перевязала крылышко. Дедка сделал такой желобок и привязал к крылышку. Так и жила ласточка. Я ее кормила червяками и букашками. Потом дедка снял желобок, поглядел и говорит: крылышко срослось. Летать будет. Сегодня взяла и улетела. Так жалко! Я к ней привыкла, а она взяла и улетела.

Вспомнив этот случай, я подумал: и у этой «ласточки» заживут ушибы, зарубцуются раны…

Тетрадка Гути

«Мамочка! Милая! Я живая. Живая. Не волнуйся, пожалуйста.

Я сейчас лежу в поликлинике завода Сибтяжмаш в Красноярске. Скоро, может, поправлюсь. Я не могла писать – руки были отморожены. И сейчас еще бинты. Но это ничего – заживут руки. И ноги тоже. Я ведь живучая, правда?

Медсестра достала мне тетрадку, и я пишу тебе. Хочу про все написать, чтобы ты поняла меня. Не думай, пожалуйста, что я теперь погибшая из-за Геши Шошина.

Если случилась такая беда, что вся моя жизнь полетела кувырком, так в этом не один Геша виноват.

Может, я глупая, не знаю. Но другой быть не сумею. Вот. И не хочу быть другой.

Отец, наверное, говорит теперь: «Вот до чего ее довел проходимец Шошин!» Если бы он понимал что-нибудь!

Я люблю, люблю Гешу. Все равно люблю. Пока живая – буду любить.

Ох, как трудно писать. Кровать узкая, а подниматься с подушек нельзя – ноги у меня в бинтах. Это ничего, заживут. Не волнуйся, пожалуйста.

Мамочка! Если бы я успела к поезду, Геша никуда бы не уехал. Или мы вместе уехали бы. Не успела. Когда приехали на станцию, поезд ушел. Я бы пешком побежала по шпалам, да куда побежишь с маленьким Сашей. И мороз еще. А я не могла, не могла не ехать. Я бы его нашла в Красноярске, нашла бы!

Ты ведь не знаешь, что потом случилось. Я с товарняком уехала. Залезла в пустой вагон и поехала. А как залезла – не помню. А в вагоне – холодища и темно-темно. Хоть глаз выколи. Все казалось, будто кто-то шебаршит в вагоне и ходит. Ноги в туфлях совсем перестали чувствовать. Саша сперва плакал, а потом притих, и я подумала, что он замерз. А вагон так трясет, дергает – на ногах не устоишь. Тогда я стала бегать возле стенок вагона, чтоб согреться. Потом укутала Сашу в свое пальто, а сама осталась в твоей коричневой кофте, которую ты мне дала, когда я приехала с Гешей с прииска.

Я ничего не помню дальше. Измучилась совсем. Железнодорожники вытащили меня из вагона на станции Злобиной, а потом отвезли в больницу. И Саша со мной. Я вся перемерзла. И щеки приморозила, и руки, и ноги. Еще воспаление легких потом. Врач спрашивал у меня адрес и про родных. Я сказала, что с Мины. Не хотела, чтоб отец узнал.

Будут делать перевязку. Аж мороз по коже. Но ничего, потерплю. Мне делали пересадку кожи. Мне чуть не отняли ступни ног. Вот было бы страшно. Куда я без ног!

В палате еще лежат трое. Одна с завода с переломом руки, Маруся, из фэзэушниц. Девчонка еще. Оборвалась с какого-то крана, переломила руку. Другая – старушка. На шее будут операцию делать. Очень боязливая такая. Всех расспрашивает: выживет ли она? А рядом со мной женщина – сама врач, откуда-то с Севера, с Подкаменной Тунгуски, Евгения Сергеевна. Ее готовят к очень тяжелой операции, и она это знает. У ней рак. Ох, мама! Какая тяжелая болезнь рак. Не то что отморозить ноги или руки, или воспаление. Она такая молчаливая, Евгения Сергеевна. И глаза у нее печальные. Говорит, трое детей у нее, и все маленькие. Самого маленького зовут Саша, как у меня. А муж у нее якут. Она его тоже очень любит.

Про любовь. У всех она разная. И я люблю Гешу. Он всегда со мной. И Саша еще. Я не написала: Саша сейчас в круглосуточных яслях, пока я лежу в больнице. Врач говорит, что сейчас в поликлинике инфекционный грипп, и Сашу не разрешают приносить ко мне. Как закрою глаза, так вижу Сашу. Будто он есть хочет. Он весь как Геша, хоть ты говорила, что похож на меня. Ты не разглядела, мама.

Мамочка, узнай у деда Кученкова, может, есть какая весточка от Геши. Он же дядя Геши. И побывай у стариков Шошиных. Обязательно побывай. Не сердись, пожалуйста, что я прошу тебя.

Печальная Евгения Сергеевна все смотрит и смотрит в окно на толстые трубы Сибтяжмаша и говорит, что она мечтала работать на большом металлургическом заводе, как две ее сестры в Магнитогорске, и отец, и братья, а выучилась на врача и уехала на Подкаменную Тунгуску.

Всегда так. Мечтаешь, мечтаешь, а потом как-то по-другому получается. Ты всегда говорила, что