Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Закончив длинную молитву, Гутя потребовала:

– Поклянись, что ты никого-никого не будешь любить, кроме меня. Клянись, клянись!..

И вдруг из дверей раздалось:

– Вот они, анчихристы! Паскудники! Иродово семя!

Гутя испуганно отпрянула в угол, а в дверях часовни старушечьи головы в черных платках и две или три сивые бороды.

– Нету-ка никакой жизни от иродов!..

– Доколе мы будем терпеть такое святотатство!

– Вертихвостка-то городчанская што удумала, а? Экая блудница!..

Я что-то бормочу в оправдание, но меня не слушают.

– Изыди, сатана! Изыди, нечистая сила!

Бабка Меланья, согнутая, как коромысло, и черная, как головешка, обмытая дождем, тычет в меня палкой, и я прячусь в угол.

На мгновенье вижу глаза Гути. Они распахнулись и не мигают. Ладошки у щек, и вся она показалась мне такой маленькой и беззащитной!..

– Изыди, изыди, изыди! – вопит беззубое старье, надвигаясь на нас лавиной. А куда нам деться, если старье забило единственную дверь?

Кто-то кинул комом грязи и еще чем-то. Гутя истошно вскрикнула. И тут, ничего не помня, я схватил в руки позолоченный деревянный крест с распятым Спасителем и ринулся на старух и стариков. Кого-то стукнул по башке, кому-то сунул в живот – и началось. Старики потом говорили, что в меня вселился бес – до того я разошелся. Староверы разбежались кто куда. И Гутя убежала.

Я выскочил последним из часовни и кинулся объездной дорогой прочь из деревни. Куда? Если бы я знал! Кругом черная муть и дождь, дождь. Молнии белыми кинжалами кроили черное небо. И тогда в ослепительном сиянии выплывали из тьмы притихшие, безглазые избы или березовый лес по обочине дороги.

Гремела гроза – гулкая, отрывистая.

Все кругом шумело, грохотало, и мне казалось: еще одно мгновение – и я ухну куда-то. Березы возле дороги мотались причудливыми папахами, точно гнались вслед за мною. За поскотиной, на пригорке, кладбище. В блеске молний на миг отпечатались черные кресты и провалились в бездну мрака, как в омут Бездонного озера. От кладбища по косогору мчались какие-то белые круглые чудовища. Березы, может, но я принял их за воскресших мертвецов. Толпы мертвецов! Я их явственно вижу. Вот они, совсем близко. Хочу повернуть обратно и не могу. И я лечу, лечу, раздувая ноздри. Круглые мертвецы хватают меня за щеки, за шею своими мокрыми, противно липкими пальцами. Мертвецы всегда хватают живых. Это они Гутю назвали вертихвосткой и блудницей! Живые только помеха для них.

Бежать, бежать, бежать!..

Я больно ударился головой обо что-то и упал…

Что было дальше – не помню. Кто-то подобрал меня, привез на телеге в деревню и уложил на материнскую постель. Я все время порывался убежать, отбивался от кого-то. Дедушка сидел возле меня и грозился раскатать по бревнышку всю староверческую часовню. Была Гутя – я знаю, что она сидела рядом и клала на мою пылающую голову лед в бычьем пузыре, – но я почему-то всегда терял ее из виду. Видел – и не видел. Появлялась и тут же исчезала.

Покуда я лежал хворый, случилось еще одно происшествие. Кто-то – если бы я знал кто! – залез ночью в часовню, изорвал на мелкие частички Библию и Евангелие, а иконы, вытащив на песчаный берег Жулдета, изрубил топором в щепу. В доме у нас трижды побывали понятые, следователь из волости, но ничего подозрительного не нашли. Не могли же меня подозревать, еле живого! Дедушка? Да нет. Он бы не пошел на такое. Может, кто из моих дружков?..

Гутя подозрительно долго не появлялась, и я просил мать побывать у учительницы и узнать, что с Гутей.

И мать сжалилась, сказала:

– Гутя-то уехала к себе в Минусинск, Скрипальщиковы-то и учительницу выгнали с фатеры. К Устюговым перешла. А племянницу отправила в город.

Я целыми днями сидел на крыльце или разговаривал с Архимандритом. Он понимал мое горе, Архимандрит. Чмокал меня по-прежнему своими толстыми черными губами и обдувал лицо влажным паром из широких ноздрей.

В эти дни хлопотливый дедушка решил мою участь.

– Вот что, Авдотья, – сказал он матери. – Парня-то загубить можем. Закладывай Архимандрита в телегу и вези ребят за Минусинск, в Курагино. Там есть коммуна «Соха и молот». Добрая слава идет про ту коммуну. Отдай Алексея в коммунары. Потому – линия у него такая.

Мать так и сделала. Погрузила нас трех в короб – меня, сестренку и меньшого братишку – и повезла за тридевять земель, в детский дом коммуны. Можно было плыть до Минусинска на пароходе, но у нас не было денег.

За две недели Архимандрит довез нас до коммуны…

Я и в коммуне искал Гутю. И в Минусинске искал.

Я любил ее, как любят луч солнца, первую ласточку весны, первый лист на дереве…

4. ТРОЕ И ЧЕТВЕРТЫЙ СО СТОРОНЫ

Субботин говорит:

– А я ее не признал сразу, эту самую Гутю Бурлакову. Здорово она переменилась! Будто ее прихлопнуло или побывала в аварии. Может, ребенок умер, а? Она же его в одеялишке везла, да и сама была в пальтишке на «рыбьем меху». Ситуация! Неспроста она пряталась от меня, а потом стриганула от машины.

И, мгновение помолчав, дополнил:

– Надо бы мне тот раз рискнуть и газануть вслед за поездом. Определенно догнал бы. Выгнали бы потом из автороты. Ну да не в том дело!.. – И примолк, глядя прямо перед собой в квадрат незамерзающего стекла со специальной накладкой. И видел, может, не шоссе, идущее под уклон к Харламовску, а Гутю с ребенком, как она сидела рядом с ним в кабине в ту ноябрьскую ночь прошлого года и как умоляла его догнать машину Тишкова, на которой удрал Гешка Шошин, и как потом плакала на вокзале и упрашивала, чтобы он повез ее на своей машине догонять поезд, а он не рискнул тогда – надо было вывозить хлеб из глубинок.

Он, конечно, ни в чем не виноват, Субботин. Шутка ли, мчаться на машине вдогонку за пассажирским поездом! И что вышло бы из той погони! Ну, догнали бы поезд. А потом что? Гешку Шошина могли не найти. Ночь, одиннадцать пассажирских вагонов, попробуй найди. И что стало бы с обезумевшей Гутей в пальтишке на «рыбьем меху», если бы он, Субботин, оставил ее где-то на другой станции? Лучше было бы, если бы он догадался задержать ее в Харламовске, раз уж она под тот час «ума решилась» и не соображала, куда ее гонит шальной ветер несчастья.

Субботин косится на меня и ждет, что я скажу. А что я могу ответить? Что я знаю