Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Хочешь, я буду готовить тебя в шестую группу?

– А что? Давай. Дедушка все равно не отпустит в школу крестьянской молодежи. Потому дома некому работать. Он уже старик. А у нас пятеро едоков.

– Ты самый старший, да?

Почему она решила, что я самый старший?

– Дедушка самый старший, потом мать, потом я. После меня сестренка и братишка еще. Он еще вот такой.

Она хохочет. Над чем хохочет? Не понимаю.

– Давай поглядим, кто лежал в той колоде?

– Вот еще! Не надо. Пойдем на речку, я вымою туфли. Видишь, запачкала. А почему ты босоногим ходишь?

Разве я мог сказать, что мои сапожишки в пух-прах разлезлись?

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Пушкиным. Или пароходы строить.

– Ой, Пушкин! – заливается она на всю пойму Жулдета. – Пушкиным нельзя быть. Он уже был. Знаешь, кем ты будешь? – и помолчав: – Ты будешь… самим собою.

Ничего подобного мне и в голову не приходило. Как можно вечно оставаться самим собою? Какая скука! И я решительно отказываюсь.

– А Пушкин как? – спрашивает Гутя. – Он же всегда был самим собой.

Вот об этом я не подумал. Неужели Пушкин всю жизнь тащил сам себя, и ему не надоело? Или он менялся каждый день? И я отвечаю:

– Пушкин всегда был разный. И стихи у него всякие, разные, и поэмы. И про разбойников, и про цыган, и про Полтаву, и про любовь, и про разную природу. И как зимой, и как весной, и как летом.

Гутя призадумалась.

– Может, и правда, – согласилась она, глядя на мелководный Жулдет.

Потом спросила, был ли я в городе? Я, конечно, в ту пору про город только слышал от деда, что он существует где-то в низовьях Енисея, но отвечаю уверенно:

– Да что в том городе? Народу много, а толку мало.

Гутя не соглашается.

– В городе интересная публика, – говорит она. – И театр есть, и живые картины, и гулянья в городских садах, и много библиотек и магазинов. А что тут, в Потаповой? Разве так жить можно? Как кроты, копаются в земле и в землю уходят. Так жить страшно. Я никогда не буду работать в деревне.

Я завидую красивой Гуте. Она будет жить в большом городе и там выйдет замуж за какого-нибудь учителя. Ну а я? Так и буду жать рожь, плавать с дедом на рыбалку и читать Пушкина?

– Я тоже убегу из деревни, – бухнул я, глядя в землю.

– Давай будем дружить, – говорит Гутя. – Ты мне нравишься. Только я не хочу, чтобы ты был клоуном. Ой, как ты испачкал рубаху!

– Грязь обомнется.

– Тебя же будут ругать дома?

Если бы только ругать!..

Вечером дедушка надрал мне уши, приговаривая: «Жрать любишь, а рожь жать будут дедушка с матерью?» И все такое, внушительное. Дед у меня был философ в некотором роде. Если хватал за ухо, то обязательно начинал с далекого предка. «В кого ты уродился, жердина стоеросовая? – спрашивал он. – Знаешь ли ты, олух царя небесного, какая кровь течет в твоих жилах? Известно ли тебе, соломотряс деревянный, что твой предок двенадцатифунтовые кандалы тащил от самого Петербурга? Если бы он знал, что на свет появился вот такая скотина, как ты, он бы на первой осине повесился!»

Подобные нравоучения деда внушали мне отвращение к моему далекому предку, какому-то мичману гвардейского экипажа, разжалованному и осужденному за участие в восстании против царя. И все-таки, если мне надо было похвастаться, я всегда начинал с предка:

– Да что ты нос дерешь, Васька (или Гришка)! У тебя же в жилах не кровь, а простокваша. А вот у меня… – И тут начиналась драка.

Лучшим моим другом был карий Архимандрит. Лохматый, тяжелый, толстоногий, он понимал меня с полуслова. Если я начинал жаловаться на свою трудную жизнь Архимандриту, то он обязательно чмокал меня своими толстущими усатыми черными губами.

И на этот раз, после разговора с дедом, я пришел за сочувствием к Архимандриту.

Мерин лениво спал, стоя у телеги, уткнув губы в свежую, росистую траву.

– Если бы ты видел Гутю, Архимандрит, – начал я, поглаживая волосатые щеки мерина, – ты бы не спал стоя. Вот это да! Сама красивая и умная-умная! Больше я на твоей спине не буду на голове стоять, потому что Гуте это не нравится, понимаешь? Но мы с тобой все равно будем вместе, правда? Давай удерем в город, Архимандрит, а? Ты будешь там воду возить. Ты же, черт, такой ленивый. Дедушка говорит, что и я ленивый, как ты. Мы с тобой пара. Будем в городе воду возить!

К моему ужасу, мои слова об Архимандрите исполнились. После смерти деда мать продала единственное наше богатство, Архимандрита, в город, и я, будучи студентом Красноярского агро-педагогического института, видел, как на старом-старом Архимандрите возили воду по главной улице города!

…Рожь и жаворонки. Я гляжу на жаворонков, как они кувыркаются в воздухе, а в руке у меня серп. Постылый серп. Я хочу воткнуть серп в землю и, взмахнув руками, подняться в небо за жаворонками.

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда.

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда…

говорю я стихами Пушкина и получаю подзатыльники от деда:

– Не в небе рожь растет, а на земле, на земле!

В горле закипают слезы обиды, негодования, и я, сгибая спину, с остервенением срезаю серпом рожь, захваченную в пригоршню. Жну, жну, а жаворонки кувыркаются, кувыркаются и зовут в небо.

Я знаю: над головою плавает золотистое облако, похожее на волосы Гути. Теперь я вижу Гутю в переливчатом сиянии высоких облаков, слышу в пении птиц, в шуме желтых берез.

Архимандрит тоже на пашне, он пожирает отаву на обширной меже, разделяющей нашу полоску от двадцатидесятинной пашни Скрипальщикова. Невдалеке стрекочут две жатки Скрипальщикова. Машут деревянными крыльями, пригибают рожь к полотну жатки, а потом, срезанную, скидывают с полотна охапками. Перетяни перевяслом – и готовый сноп. Вот это интересно! Не то что нудный серп. Жнешь, жнешь, а снопов на полосе – раз, два, три, четыре.

Поздним вечером, усталые, бредем с дедом в берестяной стан к дымному очагу. Мать ушла в деревню: дома малый братишка и сестренка – кормить надо. А я – мужик, гну хрип на пашне.

– Ты думаешь как, Алеха? – начинает разговор дед. – Вот, мол, жну я рожь, а Скрипальщиковы пощелкивают на жатках! Оно так. У одних богатство, у других – холщовые шаровары на двоих. Вот и мотай на ус, как устроить жизнь. Мой дед кандалы тащил до самой Сибири, а потом, когда убежал с медного