Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Начиналось утро.

Субботин притащил откуда-то три толстые жерди, подсунул их под задние скаты, сел в кабину и включил заднюю скорость. Колеса визжат, а машина на одном месте. Чуть вперед, чуть назад. Снег хрустит, поет и чернеет, смешиваясь с землей. Я толкаю машину то спереди, то сзади. Бились часа полтора, пока выбрались на пригорок. Взмокли до нитки.

– Вот так же было под Брестом, – припоминает Субботин, закуривая махорочную цигарку. – Грязища – страшная. Вез снаряды. А тут бомбежка. Дорога шла под уклон, и я газанул на всю железку. «Была не была!» И вдруг – баранку выбило из рук, и не успел я опомниться, как газик мой отбросило в сторону. И как раз в этот момент рванула фугаска на том самом месте, где машина была. Если бы баранку не выбило – конец мне. Шлепнуло бы, как яйцо всмятку…

Двинулись в обратную сторону, в объезд Мамушкиной кривулины.

– Пожалуй, мы теперь их не догоним? – говорю.

– Да, прокопались.

И вдруг – козы. Дикие козы. Мы едем на них – стоят. Глаза вылупили и любуются. Субботин остановил машину.

– Всегда так! Когда возьмешь малопульку – никого не встретишь. Ни коз, ни куропаток.

Тонконогие, стройные, с торчащими ушами, козы глядели на машину с таким недоумением, словно хотели уразуметь, что еще за диковина движется по морозному простору. Я вижу, как козы беспечно потряхивают белыми курдюками.

– Ну твари! Ну твари!

– Красавцы.

– Картина! – и Субботин дал частую очередь сигнала. Козы кинулись прочь к опушке леса.

И опять машину подбрасывает на мерзлой пахоте.

– Это разве порядок, а? – говорит Субботин, – Сколько машин гробим на таких дорогах! Осенью – грязища, весной то же самое. Зимой – терпимо, но опять-таки – снег, постоянные заносы. А хлеб надо вывозить с глубинок и с харламовского Заготзерно. Так или нет?

– Ну а если поставить щиты у шоссе?

– Щиты? Не спасут. От грязи щитом не прикроешься. Надо шоссе заасфальтировать. А потом лес посадить для защиты от снега. Можно такое мероприятие провернуть? Можно!

И еще раз машину отчаянно тряхнуло, но сугроб мы проскочили. Поле пошло под уклон, к опушке леса. Машину трясло как в лихорадке. Вцепившись руками в специальную железную скобу, пригибая голову, я утюжил верх кабины шейными позвонками.

Руки Субботина, черные от въевшегося масла, точно впаялись в баранку.

– Вот так же кидало машину на Калининском направлении. Здорово кидало! – опять вспоминает Субботин. – Один раз снаряд разорвался под задним скатом. Кузов – вдребезги. Очнулся я к вечеру метров за семь от дороги. Лежу лицом в небо и никак не могу понять, что со мной приключилось. С месяц в ушах звенело, а так ничего – нормально. Потом у Пскова… Держитесь!

Моментально надвинулся сугроб, а затем меня кинуло вверх, вниз и в дверь, да с такой силой, что я кубарем вылетел из кабины и тут же почувствовал, как лицо обожгло иглистым холодом.

Уткнувшись передним скатом в кювет, машина заглохла. Теперь она стояла поперек шоссе, будто мы собирались поехать в открытое поле вдогонку за куропатками, которые только что перелетели от обочины шоссе метров на двести в сторону.

Копаем, копаем, копаем!..

Чуть назад, чуть вперед. Из радиатора вырывается пар, как из ноздрей запаленного мерина. Сколько же приходится выдерживать машинам на таких дорогах?! Едем дальше. Устали как черти.

Над кромкой леса выглядывает солнце, тусклое, запорошенное морозной мглою.

Вперегонку друг за другом бежали березы и редко – лохматые сосны.

Вдали, в низине, похожей на чашу гигантских весов, показался Харламовск, поднявший к небу столбы белесого дыма. И там где-то, в одном из домов, Гутя-мать и Гутя-дочь!.. Похоже, что я еду на свидание со своей первой любовью. Конечно, Августа Петровна – не Гутя сейчас. Давным-давно не Гутя, как я не безусый Алешка-клоун.

Годы, годы, годы!..

Сколько их прошло – разных и всяких?

Страшно оглянуться. Тридцать лет минуло! Тридцать лет! По сравнению с вечностью это ничто, одно мгновение, что ли. Ну а для меня и Августы Петровны не за горами старость… В душе у меня нарастает какая-то странная, тихая и задушевная песня про Гутю-девочку, которую я любил когда-то! И в то же время я вижу Гутю-мать в беличьей дошке… Как она вдруг потупилась, когда узнала меня, и ускорила шаги.

Я хочу напомнить ей, если она забыла…

3. О ЧЕМ ЗВЕНИТ СТРУНА?

Гутя. Гутя!

Я вижу ее шестнадцатилетней девочкой, с большими синими глазами. Как забавно она поднимала брови, когда слушала меня. Я принес охапку осенних цветов, и она, уткнув нос в цветы, нюхает, нюхает, а потом глядит на меня и недоумевает: «Они ничем не пахнут, как неживые». И мне стыдно, что цветы ничем не пахнут.

Вижу староверческую часовню на берегу Жулдета, и крики, крики. Истошные, дикие крики. Беззубое старье лезет с палками и орет, орет.

Вижу, как мы карабкаемся на высокий хребет Талгата, и Гутя держится за мою руку и охает: «Ох, боюсь! А вдруг сорвемся?» Но мы не сорвались. Ветер звенел у нас в ушах, коршун одиноко кружился в струистой синеве у ног наших, возле Талгата, и нам было так весело и хорошо, что дух захватывало.

Наивное, смешное время!

Я тогда думал: никогда не расстанусь с Гутей, мы вечно будем вместе. Вот так и будем идти по жизни, поднимаясь с горы на гору.

Но странно. Себя я не вижу мальчишкой. Только она передо мною – в белом платье, когда у ног ее летали ласточки, или в черной юбочке, или в красивом городском пальто. Вижу ее в лодке на Енисее, и той страшной ночью в часовне. Такая красивая, тоненькая, нарядная! И я ее назвал Ласточкой…

Ласточка прилетела к нам в деревушку Потапову ранней осенью, когда на березах едва тронулись желтизною листья, а над обмелевшим Енисеем курились туманы, и только что начинали жать рожь, и мы, мальчишки, ездили в ночное на сочные отавы нагуливать лошадей.

Смутная, далекая пора!..

Какой я был в ту памятную осень – не помню. Говорят, что я был задиристый, драчливый, и все собаки на деревне были моими злейшими врагами.

В то утро, когда я вернулся из ночного, меня послали на Енисей за водою. Двухколесная таратайка, кадушка, привязанная к таратайке, и наш прославленный на всю деревню мерин-битюг, прозванный Архимандритом, из которого рысь не выбьешь даже оглоблей.

Вижу сияющее солнечное утро – радостное и необъятное. Небо казалось голубым котлом, перевернутым над деревней. Летали ласточки и стрижи. Их было так много, что они крыльями толкали друг друга.

Карий Архимандрит лениво шлепал своими большущими