Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Субботин разворачивает машину, чтобы вывести в ворота. Резиновые скаты жестко мнут утоптанный снег, и он зло скрежещет, будто трется железо о железо. Два рукава света метнулись по всей базе автороты. Лбистые великаны прощально мигнули бельмами сотен фар и опять погрузились во тьму тихих сновидений.

– Наденьте доху! – кричу я Гуте, и сразу точно молния сверкнула – таким взглядом одарила меня молчаливая Даная. – Ну что ты так дичишься? Тебя прогвоздит в этом пальтишке, и ты опять захвораешь, – говорю я ей нарочито резко. «С ней только так и надо разговаривать, – думаю я. – Ишь, надула губы. Мать перед ней стелется дымом, а она готова пинать ее».

Машина резко накренилась на повороте, и я перекатился в угол кузова к Гуте. Как она взглянула! Бог мой!

– Да ты не бойся, я не волк – не укушу. Я в доху тебя одену. Хотя бы ради твоей матери. Понимаешь? – И без лишних слов накинул ей пропахшую бензином и автолом доху на голову и спину.

Молчит. Руки засунула в рукава и вся сгорбилась, точно доха легла на нее стопудовым грузом. Я сел рядом и накинул себе на спину валявшийся в кузове брезент.

Белое равнинное безмолвие.

Мороз действительно лютый. Прижигает щеки и руки, словно каленым железом. Я чувствую, как меня пробирает насквозь – от макушки до пальцев ног в валенках.

Ледяные минуты на ветру тянутся нудно – целую вечность.

Идет ровное, тщательно выскобленное ветром шоссе. Но вот оно покатилось под уклон, и тут началась беда. Шофер попросту таранил снежные заносы. Машина подпрыгивала, как норовистый жеребец. Визжала, трещала, а мы с Гутей бились друг о друга. Я обхватил ее правой рукой, а левой держался за борт, и все-таки нас перекидывало из стороны в сторону.

– Ну дорога, черт бы ее подрал!

Гутя не жалуется. Ей, кажется, все равно, как бы ее ни кидало и куда бы ее ни бросало.

– Не замерзла? – спрашиваю.

– Н-нет.

– А у меня пальцы ног начинает прихватывать.

– И… у меня… тоже.

– Ну вот. А говоришь – не замерзла. Ты же совсем отморозишь ноги в этих тонких чесанках.

– Они у меня и так были обморожены. И руки тоже.

– Вот еще девчонка! Что же ты не села в кабину? Постучать, чтобы остановились?

Она опять чего-то испугалась.

– Нет, нет, нет…

– Какая же ты несговорчивая! Вот что. Давай дохой укутаю тебе ноги, а сами укроемся брезентом. На ветру сейчас не сорок градусов, а все пятьдесят пять.

Она молчит. На все согласна. Я так и сделал. Укутал ее ноги, и накрылись брезентом. Теперь мы рядышком. Я не вижу под брезентом ни ее лица, ни ее глаз, но чувствую ее жаркое дыхание.

Спрашиваю:

– Твоя мама Скрипальщикова?

– Почему Скрипальщикова? Мельникова.

– Мельникова? Это она в замужестве стала Мельниковой? А девичья фамилия какая? Скрипальщикова?

– Вот еще! С чего вы взяли? Она всегда была Мельникова.

– Всегда?

– Конечно, всегда.

– И твоя фамилия Мельникова?

– Н-нет. Это только мамы фамилия.

– Ну а твоя?

Гутя попыталась отодвинуться от меня, но нас опять тряхнуло, и мы стукнулись головами.

– Не больно?

– Нет.

– А у какой тетушки жила твоя мама в Потаповой?

– В какой Потаповой? Первый раз слышу. Это вы обознались, наверно?

– Она сама сказала, что жила в Потаповой у тетушки. А я там родился. Всех жителей деревни знаю. Вот и спрашиваю, у кого она там жила?

– Мама никогда не говорила об этом.

Я подумал: как же так? Она же сама сказала, что жила у тетушки в Потаповой. Мельникова? Такой фамилии у нас в деревне не было. В этом я уверен. Мельникова? Постой, постой!

– А звать ее как, твою маму?

– Так же, как и меня.

– Так же, как тебя?!

Ее звать Гутя! Гутя! Это же она, она, она! Но что со мною? Отчего у меня так перехватило горло – слова сказать не могу. Гутя! Та самая Гутя!

«Ты помнишь? Помнишь?!»

Нет, нет, не может быть. Но имя, имя! Я звал ее Гутей. Она гостила у тетушки, учительницы. Олимпиады Петровны. Тетушка такая полная, с родинкой на верхней губе.

Когда это было? Давным-давно! Осенью двадцать седьмого года – тридцать лет назад!

Гутя – мать Гути!

И дочь похожа на мать.

Но что с дочерью? Больная она, что ли?

Спрашиваю:

– Ты что так испугалась, когда на станции заглянула в пустой товарный вагон?

Гутя резко откачнулась от меня, будто я ее ударил.

– Зачем вам? Зачем?! – вскрикнула она.

– Да так. Просто так. Там же ничего не было в том пустом вагоне, а ты испугалась и даже заплакала.

Молчит.

– Вы давно живете в Харламовске?

– Как родилась, так и живу.

– Большое село?

– Большое. Увидите.

– Отец в Харламовске работает?

– Ну зачем вам все это знать? Вот еще пристали!

Не очень-то разговорчивая Гутя-дочь! А я не мог не говорить. Вот тут, рядом, в кабине, Гутя-мать, которую я любил в детстве! Она была моей первой ранней весной. Я чувствую, что и она сейчас думает обо мне. Что она думает? И почему она не назвала себя сразу? Испугалась неожиданной встречи или что другое помешало ей? Счастлива ли она, Августа Петровна Мельникова? И почему она так и осталась Мельниковой? Кто ее муж?

Мороз жмет, лютует. Шофер ведет машину стороною от шоссе, подальше от заносов.

Выехали на паровое поле. Пашня щетинится гребнями окаменевшей пахоты.

Что за дорога по паровому полю – рассказывать нечего. Нас в кузове трясло, аж зубы цокали. И вдруг машина куда-то ухнула и остановилась. Мотор работает.

Субботин вылез из кабины, сдвинул ушастую шапку на лоб, оглядывается.

Еще раз скрипнула железная дверца кабины, и вот – Августа Петровна. Она стала на подножку и заглянула в кузов. Наши глаза встретились, и мы узнали друг друга. Я хочу что-то сказать и не могу. И она тоже испугалась и позвала Гутю: не замерзла ли дочь?

– Нет, – коротко ответила Гутя.

Подошел шофер.

– Ну, граждане, тут мы, кажется, крепко сели. И как я сюда заехал, не понимаю! Это же Мамушкина кривулина, дьявол ее дери. В ноябре я залетел в эту же кривулину и просидел часа три. А тут еще со мной девчонка ехала с ребенком. Парень от нее сбежал из Харламовска, вот и кинулась в погоню за ним. Он на машине Тишкова удрал в Уяр, а я шпарил следом, да отстал. – И, что-то вспомнив, дополнил: – Ну и девка! Говорю ей: «Заморозишь ребенка, холера!» А она, дура, твердит одно: «Я его должна догнать», – и все такое прочее…

Не помню, что еще сказал шофер. Случилось странное