Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Утром на шестые сутки Аниска поднялась, наперекор слабости, бодро. Но уже через час стала уставать. Щеки у девочки заметно опали, глаза увеличились, а под глазами появились синие пятна. Никита уже ничего не ел двое суток. Аниска вечером накануне съела последний сухарь. И, как назло, Никита не встретил за эти дни ни одной белки. Кедрач в этих местах оказался неурожайным, и белки, видимо, перекочевали в другие места.

Все медленнее шли они, голодные, обессиленные, шли молча, с угрюмыми лицами, думая о том, что заблудились в тайге, но не высказывая вслух своих опасений.

К вечеру этого дня, когда они вышли на знакомую гарь и в третий раз увидели перед собой голые склоны лысой горы, Никита окончательно убедился, что последние два дня пути пропали даром. Он вынул из кармана компас, задумчиво повертел его в руках. Стрелка, словно влюбленная в лысую гору, опять показывала на нее. С досады он трахнул о ствол слоновую штучку, дорогой подарок отца, и тут только пришло в голову; «Да ведь это гора магнитного железа!»

А через час ударил снежный буран. Тайга заревела, как тысячи разъяренных зверей. Тяжелые, черные с белесыми обводьями тучи закрывали хребет, поползли над тайгой, задевая вершины деревьев. Зашумел, застонал хвойный лес. Разыгрывалась буря.

Никита взял за руку Аниску и двинулся в сгущавшийся сумрак быстро наступавшей ночи. Останавливаться нельзя. Согреться негде и нечем – все спички израсходованы. Надо идти. Остановишься – смерть.

Аниска совсем выбилась из сил, тяжело висела на руке Никиты, шептала побелевшими губами:

– Дядя Никита… может, остановимся?.. Сядем?..

– Нет, Аниса, нельзя… Нельзя!.. Замерзнем!.. Надо идти!

А буря ревела. Стонали деревья. Что-то белое кружилось в воздухе. Это белое становилось густым и обильным… Снег? Снег!

Тягостно, безнадежно-тоскливо на душе у Никиты. Желание – только бы идти, только бы двигаться – сильнее всех желаний, но оно невыполнимо. Аниска опять залепетала, словно в бреду:

– Дядя… Дядя!.. Не надо… сядем, я спать хочу!.. Спать… – И упала.

«Неужели все кончено?» – думал Никита, вставая на колени перед Аниской. Он попытался поднять ее на руки и не смог. Ноги задрожали от слабости, и он опустился с ней рядом на леденеющую землю. А кругом снежный буран. Тайга побелела от снега.

Отдышавшись немного, Никита поднялся на ноги, стал искать место, где можно бы укрыться от пронизывающего ветра. Шагах в двадцати нашел выскорь огромного, вывернутого бурей с корнем дерева. Сюда, надрываясь из последних сил, перетащил он Аниску.

Когда Никита очнулся, было светло и тихо. Буран прекратился. Но в какую пору он так завалил снегом тайгу?.. Аниска спала на груди у Никиты, согретая его телом, и грела его. Не чувствовалось больше ни голода, ни озноба, ни желания двигаться – все чувства притупились. Тело просило только покоя, полной неподвижности, сна…

«Но что это так трещит?» Никита всматривался в незнакомую мутную местность и ничего не видел, но слышал настоящий тяжелый треск.

Треск и шум стояли долго. И вдруг совсем где-то близко залаяли собаки. «Надо встать. Подняться во что бы то ни стало!» – прошло где-то в сознании, и Никита, все еще оставаясь неподвижным, прислушивался к этому шуму. И Никита, словно сбрасывая с себя какую-то тяжесть, порывисто приподнялся.

Аниска не могла встать. Ее бледные губы прошептали: «Дядя Никита…» – а головка снова упала к нему на колени.

Чувствуя прилив сил, Никита встал, укрыл Аниску своею тужуркой и, пошатываясь, пошел. Шагах в ста от того места, где они лежали под выскорью, виднелись косые огромные следы медведя. А собачий лай удалялся все дальше.

Осматривая внимательно местность, Никита узнал хребет близ Спасского займища, у подножия которого была пасека Павла Зиновьевича. Здесь горный техник бывал частенько.

Кто может понять, какую радость приносит обреченным спасение!..

Вернувшись к Аниске, Никита увидел, что она умирает. Никита не знал, что делать. Бледные губы девочки беззвучно шевелились и хранили на себе неисчезающую, какую-то таинственную, сладкую улыбку. Словно смерть, которая уже обнимала ее, была ей мила и долгожданна.

Ружье, френч, сумку – все, что составляло груз, Никита снял и бросил. В сорочке, без шапки, подняв на руки Аниску, он побрел к пасеке снежной целиной.

Белая земля качалась, разлапистые ветви хвои с глыбами снега на них прыгали и вырастали в уродливые фигуры, но он шел. Спотыкался, роняя Аниску, снова поднимал, падал и шел. И дошел ли он или дополз – он потом не мог вспомнить. Пасечник Павел Зиновьевич впоследствии рассказывал, что первые слова Никиты Корнеева, когда он перевалился грудью через порог их дома, были: «Горячее с сахаром!.. Она еще жива!»

Никита лежал без сознания. Его лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Он бредил Ольгой, Аниской, тайгой и видениями той страшной ночи, когда умирала Ольга. Восемь суток он жил угаром и бредом небытия.

На девятые сутки жар спал. Никита попросил пить. К нему протянулась детская рука и подала в граненом стакане воду. Увидев Анискину руку, он избавился от кошмарных видений.

– Аниса!.. Ты! Ты жива!.. Аниса!.. – проговорил он еле слышно, сухими потрескавшимися губами.

Она сидела у постели. Наклонившись к Никите, припала щекою к его лицу.

– Теперь ночь, Аниса?

– Ночь… Скоро будет светать.

– А-а… А давно со мною так плохо?

– Девять дней…

– Девять? – И, подняв сухие, страшно исхудавшие руки, положив их на плечи Аниски, Никита опять забылся сном. Засыпая, он слышал, как нашептывала Аниска:

– Хорошо будет!.. Хорошо, хорошо!.. Ты спишь, дядя?.. Спишь?

Он отвечал, что не спит, слышит, а уже не понимал, о чем говорила Аниска.

Через три дня Никита поднялся с постели худой, с заострившимся носом и ввалившимися щеками. И спустя еще два дня вьючно, на четырех лошадях, они с Аниской уезжали из тайги в сопровождении доброго пасечника Павла Зиновьевича. Провожая их, жена пасечника Авдотья Ивановна отозвала Корнеева в сторону и тихо заговорила с ним. Заметив это, пасечник, запрягавший лошадей, сказал:

– Неймется же тебе, Авдотья! Слово даю – ни одной рюмки не выпью в Белой Елани!.. Ну, разве которая мимоходом попадет.

– А, ну тебя! – отмахнулась Авдотья Ивановна. – Мне что? Трескай! Только опять потеряешь шубу. – И к Никите: – Ты уж, Никита Андреич, не бросай Анису! Может, оставишь нам? Трех чужих выходила на своем веку… Не желаешь? Ну, смотри! Какая красивая девочка. И умная. Она ведь не отходила от тебя ни днем ни ночью. Я, бывало, подкрадусь к дверям, загляну в щель, в горницу – что, думаю, она там делает?