Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

Потом он ненадолго пришёл в себя, обессиленный и потный — одежда была мокра насквозь, будто летая во сне он опять угодил под липкий дождь. Времени прошло порядком — огонь в печи съёживался, угли начинали краснеть. Он добавил поленьев и снова приложился к кружке — всё начиналось сначала: сырые туманы вставали стеной, ноги намокали от росы, мшистые стволы обступали, угрожающе выставляя навстречу обломанные сучья… Лес мрачнел и древнел — свечение гнилого дерева лизало мокнущие суставы упавших в траву стволов. Ослеплённый этим свечением, он поднимал голову и видел перед собой что-то невообразимое — отвесный обрыв, конец мира, перегораживающий дальнейший путь. Бобби-Синкопу так часто переворачивало в полёте, что он путал верх с низом, а потому — не сразу понял, что это такое… Обрыв зиял перед ним — то ли глубочайшим рвом, то ли Великой Стеной… но, так или иначе — делил собою мир от края до края. Обогнуть его стороной — нечего было и думать… и Бобби-Синкопе ничего другого не оставалось, кроме как прекратить полёт и ползком карабкаться к вершине. Склон дыбился отвесно, и какая-то скользкая трава сплошь устилала его. Бобби-Синкопа падал, ударяясь коленями и лбом… и начинал карабкаться вновь. Иногда пространство за гребнем обрыва озарялось, будто и там ему зажигали софиты…, а затем поверху и впрямь проносился электрический свет — такой стремительный и яркий, что Бобби-Синкопа даже в бреду понимал, что лезет на откос насыпи федерального шоссе — прямо на ту асфальтовую ленту, по которой и ползают континентальные бусы, издали похожие на пузатых вшей. Только сейчас неповоротливой вшой стал он сам… и, одолев этот подъём — он, наверняка, закончит свою хлопотную жизнь под рифленой резиной колёс. Он осознавал это и переставал карабкаться, расслаблял немощное тело, выпускал из пальцев мокрые и скользкие травяные гривы, и принимался скользить… всё быстрее и быстрее — обратно в кресло, к пледу и кюммелю…

Было странно приходить в себя в чужом пустом доме… Бобби-Синкопа всякий раз не вполне понимал, где находится, но, видя перед собой эту простую нестроганую обстановку, ощущая лицом печное тепло, а спиной — узлы плетеной спинки кресла, он снова и снова находил упокоение. Тело его понемногу переставала сотрясать дрожь — он вытягивался и дремал, укачиваемый не креслом, а лишь затухающей лихорадкой. Огонь в очаге сушил его обувь, кюммель согревал нутро, а плед заботился о натруженных коленях. Крохотный дом хорошо протопился за половину ночи…, но Бобби-Синкопа не чувствовал и следа той духоты, что изводила его в номерах самых шикарных гостиниц…

Здесь дышалось легко.

Настолько, что Бобби-Синкопа ощутил зависть к хозяину этой уютной халупы.

Как, должно быть, хорошо — приходить на отдых в подобное место… В дом с тёплым очагом и пледом. С бутылкой кюммеля, припрятанной в сундук. Наверное, этот фермер лишь иногда приходит сюда ночевать… когда повздорит с женой — орёт на неё, потом хлопает дверью и идёт в свою наскоро сколоченную посреди поля берлогу. Бобби-Синкопа ещё раз глотнул кюммеля — за его здоровье. Ему тоже стоило завести бы подобную берлогу где-нибудь в глуши… такого покоя ему и не увидеть, глядя на мир из панорамного окна своих апартаментов. Эта сводящая с ума градостроительная мода — окна, начинающиеся сразу от пола, так что носки шлепанцев нависают прямо над суетливым проспектом. А в этом домишке — сложенная вдвое газета могла бы служить занавеской…

Бобби-Синкопа допил то, что ещё оставалось в кружке.

— Я хотел свободы… — отстранённо подумал он, поднимая взгляд к щелястому потолку. — Искал сразу всего — и одиночества, и покоя. Готов был неделями ублажать эту шестиструнную чертовку… И готов был мучить себя ради этого — мили… и ещё мили… долгие дни пути и толпы попутчиков…

А здесь — покой начинается сразу за дверью.

Как высоко небо здесь… как ярки ночные звезды над этим странным домом.

Не хочу никуда уходить отсюда… — подумал Бобби-Синкопа.

Он повернулся набок в скрипучем кресле, заставив каркас жалобно застонать, укутался пледом до самых бровей и опять задремал, придавленный колючей теплотой. Почти тотчас налетевший ветер тронул окна дома снаружи. Плохо закрепленные в рамах — качнулись и брякнули стекла. Он проснулся и сел прямо… Угли светились за распахнутой печной дверцей — остывающие, тёмно-вишневые, местами подёрнутые уже золистой серой поволокой.

Глухая ночь стояла вокруг. Он беспокойно заворочался в кресле, когда понял это. Хозяин так и не появился… видать не ругался сегодня с женой, да и что это за хозяин, не оставляющий дом незапертым на ночь? Быть может, Бобби-Синкопа купит у него право пожить здесь немного, пока не соберется с мыслями — не поймёт, как ему пережить свою первую зиму?

Он усмехнулся.

Он был здесь один, провёл довольно много времени, и никто не явился, чтобы выставить его за дверь или потребовать оплаты. Деньги так и лежали на столе, придавленные плошкой — уже перестав трепетать, будто окончательно смирились…

По полу потянуло холодом. Дрова закончились, и ему снова нужно во двор.

Это моя первая ночь здесь… — он подумал об этом, как о уже свершившемся факте. — А в саму первую ночь — грешно экономить дрова.

Он чувствовал — у него будут ещё и холодные осенние ночи здесь, и долгие зимы, он успеет ещё как следует намерзнуться. Сейчас это незачем…

Он ещё раз усмехнулся.

Как быстро он привык считать это место своим… Лишь на мгновение задремал в пустом доме, а уже оказалось вдруг, что он живёт здесь. Думает о зимах. Представляет, как будет чистить снег у поленницы, загребая его широкой фанерной лопатой…

Бобби-Синкопа подумал вдруг, что не приметил во дворе такой лопаты. А бывают ли здесь, на Западе, глубокие снега? Если да, то нужно будет завести себе лопату для снега, купить её в городке неподалеку…

Он по частям высвободился из объятий кресла. Его немного пошатывало, но вчерашнего трясучего жара не было больше — болезнь вышла с потом, огонь и покой выдавили её из тела, как гной. Он чист теперь…

Бобби-Синкопа поднёс ладонь ко лбу — лоб был влажный и холодный. Это странное место излечило его за одну ночь. Он набросил на плечи плед, запахнулся в него, как клетчатое пончо, и отворил дверь. Темнота ввалилась через порог, будто охапка чёрной ваты. Вдруг стало сухо во рту. Бобби-Синкопа громко сглотнул в полной тишине. Там, снаружи, за дверью — не светилось ни одного огня. Ни слонялось рядом ни единой живой души…

Как