День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Муравьев торопливо свернул карту и, бросив ее в угол за шкаф, отошел от стола.

– Горячо, горячо берете! – бормотал Нелидов. – Не так просто, не так просто, Григорий Митрофанович. Где твердые маршруты? Их еще нет! Куда ехать? Зачем ехать? Горячо, горячо! На чьи плечи вы думаете взвалить Приречье, с этими делами? Кто возглавит партию?

Григорий молчал, и все напряженно ожидали, чем закончится эта затянувшаяся, напряженная пауза.

– Ну и кончено с этими делами, – наконец сказал Нелидов, потирая руки. – Приречье когда-нибудь потом, после войны!

Одуванчик, высморкавшись в синий платок, собрал бумаги.

– Нет, не потом, а теперь! – словно проснувшись, резко возразил Муравьев. – Я сам выеду в Приречье и представлю твердые маршруты. А тогда… Тогда посмотрим!..

Самодовольно ухмыляясь. Одуванчик собрал свои бумаги и ушел с таким достоинством, точно одержал победу. За ним вышли Нелидов, Милорадович и Катерина.

«Почему они сказали так? Зачем они говорили так?» – досадовала Юлия. Если бы она, Юлия, могла сказать хоть что-нибудь в защиту этого непреклонного человека, который сидит теперь за столом с неподвижным взглядом! Но что сказать? Она уверена только в том, что он прав, что он докажет правоту своих воззрений и отстоит Приречье. Но когда и ценою каких усилий?

– Вы мне что-то хотели сказать? – спросил Муравьев.

– Я? Нет… Я не знаю. Вы просили меня зайти.

– Ах да! Забыл, забыл! Надо бы нам оформить в управлении «Окна сатиры», – сказал Муравьев, – да я не подготовился. И попали вы в недобрый час. Сейчас уйду на заседание. А хотел бы я оформить «Окна сатиры» по примеру «Окон ТАСС». Заманчиво показать в карикатурах людей чванливых, самолюбивых и таких, которые… которые свои личные интересы ставят выше общественных.

– Я почему-то верю, – начала Юлия, – когда вы побываете там, тогда…

– Что тогда? – подхватил Григорий. – И тогда, вы думаете, победа будет за нами? Не-ет, – и покачал головою. – Разве легко найти в тайге кедр с золотым венчиком на кроне? Трудно, очень трудно! Ну да мы люди бывалые, – говоря это, Григорий торопливо складывал бумаги в папку. – А знаете, что я хотел бы на первый раз привезти из Приречья? Я хотел бы подарить вам на память приреченский рубин. И когда-нибудь далеко от Сибири вы бы вспомнили муравьевский домик на набережной, строгую тетушку и ее неудачливого племянника.

Юлия хотела сказать, что этот домик она и без рубина не забудет, но не успела. Приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова Редькина.

– Айда на улицу! – крикнул он. – Над городом северное сияние! – и тут же скрылся.

4

На улицах и в переулках, у подъездов больших домов толпились люди. Они в этот час наблюдали то редкостное явление природы, о котором впоследствии долго еще говорили горожане, а иные даже предвидели в нем сияющий, победоносный исход войны.

Бóльшая часть неба была освещена непонятным источником света, зарождавшимся на севере. Постепенно небо стало окрашиваться в пурпурный тон. Появились зеленые и багровые полосы, которые в разных местах то вспыхивали, то затухали. В зените образовалось необыкновенно яркое полосатое облако, от которого во все стороны летели белые и пурпурные лучи. Через какие-то десять-пятнадцать минут все небо было объято сиянием.

– Какое великолепное зрелище! – восторженно проговорила Юлия, взглянув на Григория.

– Редкостное зрелище!

– И часто бывает так?

– Впервые за мою жизнь, – ответил Григорий и, взглянув на бледное лицо Юлии, продолжал: – Хороша Сибирь! Дивная Сибирь! Да здесь ли не жить человеку?!

Невдалеке от них, у подъезда, стояли Нелидов, профессор Милорадович, Одуванчик и в стороне от всех – одинокая, гордая и непреклонная Катерина.

В девять часов тридцать минут сияние вспыхнуло с особенной силой. По небу то и дето летели разноцветные широкие лучевые полосы, а на востоке, как бы подпирая небо, стояли в воздухе голубоватые прозрачные столбы.

«Чудесно, очень хорошо, – думала Юлия; она шла по городу и все смотрела на небо. – Жить бы, как это сияние, радостной, большой жизнью… Пусть бушует сердце. Пусть оно сгорает, но только не спит… Жить, жить как можно ярче!..»

Юлия оборвала мысль и засмотрелась на большую афишу: «Все на митинг интеллигенции! Слушайте выступление поэта-фронтовика Федора Муравьева! Сегодня в театре в 9 часов 30 минут».

«О чем он будет говорить?» – подумала Юлия и направилась к театру.

После вечера во флигеле Федор, к огорчению обеих тетушек, неожиданно ушел из муравьевского дома и поселился в гостинице. Все эти дни он выступал с чтением стихов в кино перед сеансом, в педагогическом институте, на вечеринках студентов – и все это делал со свойственным ему огоньком.

Сегодня на митинге интеллигенции Федор говорил о зверствах гитлеровских палачей, о беззаветной храбрости солдат и офицеров, о великих победах на всех фронтах.

Зал театра был переполнен. Люди слушали оратора затаив дыхание. Федор не был виден Юлии. Но ее поразил его мощный, взволнованный голос.

Для Юлии уже не существовало ни окружающих лиц, ни сутолоки, ни тесноты в дверях, где она стояла, – она слышала только его голос, отдающийся раскатами под сводами театрального зала. Кто-то наступил ей на ногу – она не почувствовала боли. Впереди чернели две широких спины, из-за которых она не могла видеть его. Потом, толкаемая другими, она оказалась на середине зала, в проходе между рядами.

Теперь она видела его. Он показался ей необыкновенно высоким и плечистым. Энергично жестикулируя, он бросал зажигающие слова:

– На запад, на запад, к Берлину, под знаменем Ленина на запад, к Берлину! Вот наш лозунг дня! И я хочу, чтобы вы, товарищи, поняли мою ненависть к врагу! Я все еще вижу их в мундирах со свастикой, с давящей походкой кованых сапог!.. Я все еще вижу их и не могу молчать!

К Юлии подошел словоохотливый Кузьма Воинов.

– А, и вы тут! – сказал он, взяв Юлию за руку повыше локтя. – Пойдемте, там у меня в партере есть местечко.

– Я буду здесь, – ответила Юлия, продолжая слушать и следить за движениями Федора.

– Вот это оратор! – похвалил Воинов. – Что-то в нем есть от моря. Я родился в Севастополе, и вот иногда во время шторма… – Воинов не договорил. Грянули аплодисменты, напоминавшие гул леса во время бури. Юлия тоже захлопала в ладоши. Федор стоял посреди сцены у занавеса, строгий, подтянутый. Теперь она хорошо видела его. Видела, как у него растрепались и нависли на выпуклый лоб волосы и как он отставил левую, больную ногу и закинул за спину руку. Видела его опущенные глаза и только сейчас сказала себе: «Это он, тот