День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Смерть фашизму!

– Смерть кровавым оккупантам!

– Все для фронта! Все для победы!

– Ура-а!..

Это было проявление того могучего народного духа, который горел в сердце каждого советского человека, ежечасно, ежеминутно объединяя всех людей в общем всенародном усилии отстоять жизнь Отечества, победить врага. Это был мощный порыв, отображающий непреклонность и силу народа, его моральные качества, которые не поддаются исчислениям военных специалистов, но, в сущности, являются основной движущей силой и предрешают исход любой войны!

Подобно тому как жители древней Помпеи не ожидали гибели от извержения Везувия, так и зачинатели тотальной, то есть всеистребительной войны – гитлеровские главари – не ожидали и не предвидели того извержения советского общенародного гнева, подавить который одним военным усилием оказалось для них невозможным.

Митинг был закрыт, и люди стали медленно расходиться.

Юлия стояла у колонны. Навстречу ей пробирался в толпе Федор, отвечая мимоходом на вопросы окружающих.

– А, вы! – воскликнул Федор, порывисто схватив ее маленькую руку. – Славно, славно, что вы здесь! Ждал вас. Давно хотел видеть. Ну, как наши Муравьевы? Живут, живут! Что тетушка? Все ворчит? Ну, как и обыкновенно, по привычке. Ну, а кто еще лихом поминает меня? – И, вдавливая большим пальцем табак в трубку, выразительно посмотрел в глаза Юлии.

5

Северное сияние потухло. Не видно было уже широких сияющих лучей, а только кое-где трепетно вспыхивало небо да тускло светились голубоватые столбы, подпиравшие звездный купол.

И это отсвечивающее неровным светом небо, и бодрящий, румянящий щеки морозец, и шумный подъезд театра, и эта широкая многолюдная улица – все казалось Юлии значительным и волнующим.

– Хорошая ночь! Я люблю такие ночи, и мне кажется, что город чем-то напоминает Ленинград, – восторженно говорила она. – А сияние?! Вот если бы вы посмотрели сияние!.. Я так и думала, небо вот-вот вспыхнет и загорится… Весь город был облит каким-то странным серебряным светом. Вот видите эти столбы? Они тухнут. Но вы присмотритесь, какие они голубые!.. Не правда ли, странно?

Федор дымил трубкой и шел молча, чему-то улыбаясь.

– А что же вы? Все думаете и думаете! О чем?

– Вот думаю: хорошо ли я живу? – мягко ответил Федор. – На той ли тропе моя нога и куда та тропа приведет? Все хочу знать и предвидеть. Вслепую жить не люблю! Вот выразить бы в стихах, что выношено сердцем, тогда бы… тогда бы я был доволен. Иногда бьется такая важная мысль! Кипит, бурлит, а слов нет, – и после минутного молчания добавил: – Не умею я жить без стихов. У меня была юность, мечты и желания, как у всех. Я много плавал в море… Любил и люблю море. И я никогда не думал… Никогда не думал, что в днях будущих окажусь инвалидом. Война… Легко сказать – война. А это что? Пожарища, трупы, вдовы, сироты, несчастья и страдания! Вот что это значит. А что тому причиной? Кто виноват? И вот эти причины я вижу. Именно – вижу и не могу молчать!.. И вот я выступаю на митингах, собраниях, везде я говорю о причинах войны и войн! – И, мгновенье помолчав, мечтательно проговорил: – Вот если бы поняли все люди всех стран, умные люди! Коммунизм… Поняли бы сердцем, душою, умом и чувствами! Да ведь это святыня! Общество без рабов и угнетателей. Без нищеты и мрачных страданий. Без униженных и оскорбленных. И как не понять этого? Надо быть не человеком, чтобы не понять. Ради этого стоит жить!

Тень легла на его молодое лицо, губы сжались в упрямую складку. Юлия хотела было сказать что-то успокаивающее, чтобы не звучала в его голосе такая тревога, но вместо этого невзначай обронила:

– Вам много пришлось испытать на войне, Федор Митрофанович.

– Не будем сейчас об этом, золотцо… не будем… Совершенно не важно, кто и что когда испытал и пережил, – проговорил он, хмуря свой высокий лоб и потирая двумя пальцами левый висок. – Совершенно не важно! Вы и так все знаете. И даже больше, чем я. Я не все помню… Мне почему-то сейчас кажется, что я видел черные, черные волосы и такие же черные большие глаза… Еще помню руки… Нежные девичьи руки. Да еще Дворцовый мост… А эта девушка… Эта девушка, которая спасла мне жизнь, – вы! И я знаю: за такие поступки мало благодарить… Не будем говорить об этом, золотцо! Не будем!

Федор смотрел на нее пристальным взглядом. Целый рой самых странных и смутных представлений копошился в его сознании в эту минуту. Это – она! Она! Она… Он думал о ней в московском госпитале. Он любил мечтать о ней на фронте, в предгорьях Кавказа. Сколько раз он ловил себя на такой мысли: что было бы, если бы он вдруг встретился с той, которая спасла ему жизнь? Как она была бы удивлена? Что бы он ей сказал?

Он помнит, как однажды профессор в госпитале Степногорска накануне тяжелой операции сказал ему: «Думайте о чем-нибудь приятном, и вам будет легче». И он думал. Думал о ней под ножом хирурга. И ему было легче… Она даже улыбалась ему своими черными глазами, мягкими, как южная ночь.

– Если бы я мог… Нет, я другое хочу сказать. Я хочу, чтобы вы поняли меня, – попросил Федор, сжимая маленькую ручку Юлии. – Обещайте мне, что вы оставите в своей памяти хороший уголок для меня.

– Обещаю. Я никогда не думала о вас плохо.

– А вы думали обо мне?

– Думала.

– После вечера во флигеле?

– Нет. После той ночи… Я не помню как… Трудные были дни… Тогда я вас зарисовала по памяти. И всегда гордилась вами.

– Мною?!

– Да. Ранение было такое тяжелое… Вы теряли сознание, но не стонали.

– Я не умею стонать, – тихо прозвучал голос Федора.

Под мягким, матово-белым светом люстр у подъезда гостиницы они расстались.

Юлия шла по улице и видела, как Федор еще долго стоял у дверей, думая о чем-то своем, сокровенном…

Глава одиннадцатая

1

Григорий готовился к отъезду в бассейн Приречья. Он был в приподнятом настроении охотника, когда человек весь погружен в мысли о том, как он проведет время на охоте, как выследит зверя и настигнет его. Григорий видел себя уже в дебрях Северо-Енисейской тайги вместе с геологами. Там-то и там-то они сделают привал… А вот тут-то пощупают землю глубоким шурфом.

Еще одна ночь. Только одна ночь!.. А завтра – далекий таежный путь. Хмурое,