Проще, чем анатомия - Александр Поволоцкий

и мучительно. Совместными усилиями сообразили, что открутить, чтобы отделить спусковой механизм, оказалось, нужно выдвинуть приклад. Потом снимали затворную раму, дергая по очереди за все, что можно, и чуть не упустили ее на землю. Чистку газового регулятора решили отложить до момента, когда наконец найдется наставление. Один магазин в любом случае отстреляет, второго все равно нет, зато до боя не сломаем.

Они позволили себе прийти на занятия “вечерней школы” с небольшим опозданием. В этот раз к преподаванию привлекли Кошкина, он рассказывал о самых важных в челюстно-лицевой хирургии войскового района вещах, обезболивании и иммобилизации. Изложил подробно, доходчиво, обнаружив способности неплохого лектора. Тонкая же штука — это проводниковое обезболивание в регионе, где, куда ни ткни — либо нервы, либо кровеносные сосуды!

Приглашенная к концу рассказа Анна Тимофеевна послушала, как следует кормить челюстных, покивала и сказала, что, коли так, нужно отдельный ящик завести, с запасом специально для таких случаев.

В сумерках, после стрельб и “вечерней школы”, сидели на крыльце крохотного домика за школой, беседовали — о занятии, о сводках, в которых опять ясности как обычно почти никакой, а поводов для тревоги — больше.

— Да… — говорил Астахов, повторяя над воображаемым пациентом движения при введении иглы, — Вот оно, значит, как… Зубы собирать, оно такое… Ну, будем учиться… На ходу. Ты, брат Кошкин, здоров излагать. Не хуже нашего профессора по анатомии.

Тот растерянно пожал плечами:

— Если бы все дело только зубами и ограничивалось… В остальном я пока сижу над “Наставлениями…” как и ты. И ни в каком страшном сне не думал, что мне выпадет такая практика. Как ты думаешь, что там сейчас? Под Одессой?

Астахов помолчал, зажег папиросу, медленно затянулся:

— Немцы там. И румыны. В неизвестной пропорции, — ответил он хмуро. — И наши дают и тем, и тем по зубам так, чтобы потом никому не собрать было. Слушай, ей-богу, расскажи мне лучше еще раз про проводниковую анестезию, если хочешь. Только хватит себе нервы скипидарить! Ты думаешь, мне на душе не солоно? У меня два брата во флоте, и старики мои в Балаклаве, они в эвакуацию не поедут. Все тут, свое родное. И войны я с 22 числа хлебнул так, что чуть горлом не пошла!

Он помолчал, покурил и, обратясь уже к Огневу, вспоминая давешнюю беседу в обществе “Наставлений… “ и учебника, продолжил:

— Я ведь осколочных навидался до самой смерти в первый же день. Когда никто из нас толком не знал, что делать-то с ними положено.

— Это тогда вас так отметило? — Алексей Петрович дотронулся до лба там же, где у Астахова был шрам.

— Тогда же. Пока в больницу бежал. Как ведь было — со смены пришел в субботу, с суток. Упал — и нет меня. Проснулся — гремит, аж стекла звенят. Сначала думал, гроза, потом сообразил — нет, рвется что-то. Думаю — ну, амба! Склад боепитания близ порта, гремит-то от моря. Сейчас нашим жарко станет. Подхватился и на службу. Уже на полпути сообразил, что не тем пахнет. Эти… как их мать? На парашютах. Одна рванула на соседней улице. Меня командир какой-то за шкварник, как щенка: «Ложись, полундра!» От дома соседнего — стекла и кирпичи. Прибегаю к нашим, в приемный покой, сестра ко мне чуть не с визгом — ай, где вас так?! Глянул — физиономия вся в крови, ну по лбу же, известно, крови — как поросенка резали. Кое-как затянул, так потом и работал. Зажило, понятно, как на собаке. А для вас как все началось? Мы-то балаклавские, в первый же день все нам на головы. Вы ведь из Москвы приехали?

— Из Москвы. В апреле еще, в командировку. Так что начало войны, Игорь Васильевич, мы с вами наблюдали совсем рядом. Только вы в Балаклаве, а я в Севастополе.

— И не было у меня тогда никаких «Наставлений…», а работы — на разорвись. Я же не видел до тех пор осколочных. Пулевые только попадали, и то едва пару раз за все время. Не знаю — как… А повреждения сложные, и раны, и там же ушибы-переломы… Теперь думаю: где я тогда напортачил? Что я там понаделал сгоряча? Где теперь те люди? Гражданские же больше…

— А я начало войны практически проспал, — вспомнил Кошкин. — Все-то у меня никак у людей.

В ночь на 22 июня летняя жара снова не дала ему выспаться дома. Но на службу было идти не надо, поликлиника в воскресенье не работала, там сидел только дежурный хирург на случай, если у кого-нибудь так прихватит зуб, что до понедельника не дотерпеть. И потому Кошкин, пришедший к морю досыпать в холодке, так никуда с берега и не ушел, смешавшись утром с отдыхающими курортниками. Только к полудню, когда даже привычному к южному солнцу человеку легко сгореть как спичка, отправился домой.

Сообщение по радио он пропустил почти все, поймав только последнюю фразу диктора в толпе у рупора на Приморском. И даже не понял сначала, кто именно бомбил Житомир и Каунас, но так и не решился спросить ни о чем подавленных и ошеломленных страшной вестью прохожих, только молча слушал их разговоры и они звучали как известие о конце света. Кинулся было к газетному киоску, но утренние «Известия» ничего ровно не прояснили. Там писали только о войне в Западной Европе и потерях английской авиации. С горя побежал в свою поликлинику, где был радиоприемник, но нашел ее запертой. Коллега оставил короткую записку в три слова: «Ушел в военкомат».

— Вот эта записка, как ни странно, меня и успокоила. Потому что он мне подсказал, что делать. А до того момента я был ровно как сумасшедший. Побежал домой, взял все документы и тоже пошел. Так представьте, мне там еще и ругаться пришлось! Чуть не вытурили из-за моего роста. Даже хуже, тот в военкомате меня принял за студента, — похоже, эта история Кошкина до сих пор возмущала. Он даже сейчас, после тяжелых смен и всех тягот полукочевой военной жизни не выглядел на свои 32 года, и как многие невысокие люди, очень переживал из-за своего роста, полагая, что мир несправедливо устроен в пользу тех, кому повезло вымахать с коломенскую версту.

— Хорошо, что я догадался свой диплом показать, а то не поверили бы вовсе. Ну а дальше, наверное, как у многих. Учили уставы, оружие — постольку-поскольку, винтовку мне выдали, но не такую как здесь. И ту потом забрали… А там присяга и вперед..

Закончить историю о том,