Крушение - Виктор Серж

повторяется на темном экране. Это монотонное чередование одинаковых металлических чудовищ совершенно подавляло. Моторы ревели не переставая, словно бур, пробивающий скалу. Когда наконец показался грузовик, в котором стояли люди, образуя ровный прямоугольник, это принесло облегчение. Глаза, привыкшие к темноте, различали молодые лица, самые обычные руки, державшиеся за борт машины. «Фрицы», — прошептала мадам Шом. И добавила:

— Может, они и не хуже других. Можно ли верить всему, что пишут в газетах?

— Мы под колесами машины, — сказал Натан, — а они в ней. Вот и вся разница.

Мюрье видел рядом бледный профиль Натана. Добавить закрученную колечками бороду — и он будет похож на ассирийского мудреца. Нахмуренный широкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с горбинкой говорили о терпеливости, внутренней экзальтации, проницательности и чувственности. «Отныне, — подумал Мюрье, — тебе могут плевать в лицо, гнать прочь, могут отнять твои книги и выбросить на свалку… Скоро, наверное, тебя смогут безнаказанно убить прямо на улице, а мальчишки будут рассказывать дома: замочили грязного еврея. И не будет для тебя утешения Израилева. Спиноза был бы теперь жалким беженцем, гонимым всеми». Он склонился к Натану и постарался сказать как можно более незначительным тоном:

— Натан, старина, пожалуйста, никогда не сомневайтесь в моей дружбе.

— Конечно, — рассеянно произнес Натан, фузовики, ощетинившиеся касками и винтовками, грохотали точно гром. Фелисьен Мюрье почувствовал, что присутствие Натана рядом с ним и с этими простыми людьми, супругами Шом, сидящими на постели, взявшись за руки и вслушиваясь в приглушенный рокот за окном, вызывало тревогу.

Урсула, кровь течет рекою,

И нет нам на земле покоя…

XIII

В центре размещения

Незримая буря обрушилась на деревушку Ла-Сольт, хотя июньские дни были спокойны и ясны. Ничто не изменилось на этой плодородной земле, поделенной на прямоугольные участки и прорезанной тропками — прибежищами любви. Немыслимо безмятежный покой царил над землею, как будто война, кровь, поражение, тщетно желаемое перемирие были призрачными бедами, придуманными радио. На вершине крутого холма, гордо именуемого Горой, высилась полуразрушенная Башня Узниц, окруженная густыми зарослями шиповника, усеянная осиными гнездами и овеянная легендой: узницы-гугенотки, заточенные там во время религиозных войн, уморили себя голодом… «Ах, это были храбрые женщины, месье, и варварские времена», — говорил мэр Ла-Сольт Кристоф Ланьо. Еще стройный в свои семьдесят лет, с лицом, точно сплетенным из крепких узловатых корней, сельский мэр показывал затем концентрационный лагерь: «Видите, чуть пониже Башни, кирпичное здание, бывшая мануфактура Пуэнтеля (его сыновья обанкротились во время кризиса и уехали в Сен-Жан-де-Люз, почти разорившись), вот это и есть лагерь, Центр, как говорится… Жандармы свезли туда кучу бродяг из всех стран мира, и фрицев, конечно. Некоторые выглядят вполне безобидно, но зерен среди них явно меньше, чем плевел». И старый гугенот Кристоф Ланьо заключал: «Нечестивая жизнь безнаказанной не останется».

Крытые живописной красной черепицей, домики деревеньки Ла-Сольт были разбросаны у подножия Горы, в окружении огородов и просторных дворов, где бродили куры и розовые поросята. А чуть поодаль, прямо под Башней Узниц, виднелась бывшая мануфактура, окруженная кирпичной стеной с битыми стеклами по верху; большие запыленные окна, покрытые трещинами, словно черной паутиной, смотрели на мир. Местные видели, как к этому Центру размещения поднимались «нежелательные», «подозрительные», «враги» и «иностранные беженцы»: солидные, хорошо одетые господа с дорогими чемоданами, бородатые уголовники в поношенных и выцветших после дезинфекций костюмах, нервные интеллигенты…

Кристоф Ланьо и бригадир жандармерии Дюран отправились к начальнику лагеря. Бригадир из осторожности завез внутрь свой велосипед, который, в конце концов, мог стать средством спасения… В квадратном дворе шесть десятков людей, разбившись на группы, разговаривали между собой. Слышалась немецкая, испанская, чешская, польская, армянская речь, идиш и, наверное, другие языки. Люди обсуждали слухи, догадки, новости, планы, идеи истинные и ложные. Половина напоминала то ли старинных корсаров, то ли современных каторжников. Другие, чисто выбритые, опрятные, упрямо держали себя как пассажиры метро, случайно попавшие в неприятное место, или спортсмены с экскурсией на пиратском корабле. Так выглядели полтора десятка нацистов, в их числе несколько совсем молодых, которые стояли у стены справа и громко хохотали.

Бригадир Дюран демонстративно проигнорировал их вызывающее поведение, но мрачно сказал старому мэру: «Не хотел бы я угодить им в лапы, месье Кристоф… Мы были слишком добры в 18-м. Надо было приструнить их так, чтобы они примолкли… А теперь они берут над нами верх».

— Да, — ответил Кристоф Ланьо, — мы были недостаточно справедливы. А сила без справедливости всегда проигрывает.

«Вот пустомеля!» Кабинетом начальнику лагеря служила маленькая комната со стенами, беленными известью, но пожелтевшими от табачного дыма. Из мебели в ней имелся лишь стол, заваленный использованными промокашками, блокнотами и папками. На грязной столешнице кто-то выжег раскаленной иглой сердце с именем «Амели». За окном виднелась ярко-зеленая листва, среди которой кружились белые мотыльки. Цветная карта Франции с рекламой «Шины Мишлен», уголок синего моря оторван, и прямо на стене какой-то шутник старательно нацарапал: «Вы попали». «Правила центра размещения» — гласила надпись рядом, под ней три покоробившихся, отпечатанных на машинке листка: «Размещенные имеют право…» После слова «право» кто-то подписал три жирных вопросительных знака. Портрет генералиссимуса Гамелена[102]: печальный человек на пороге старости, похожий скорее на профессора, чем на военного, во всяком случае, совсем не воинственный, этакий штафирка, который словно заглядывает вам в глаза и спрашивает: «Что поделать, месье, что поделать?» Рядом с настенного календаря улыбалась прекрасная арлезианка, сияющая таким счастьем, что рекламирует «Оливковое масло высшей степени очистки, Золотая медаль 1897 года», что в улыбке ее пухлых губ не осталось ничего человеческого.

Среди этих бессмысленных образов бился в одиночку младший лейтенант Сиприен. Похожий на быка, с упрямым лбом, блестящими усами и живыми глазами, ни добрый, ни злой, жизнерадостный и лукавый, в прежние времена он определял свою службу так: «Докучать другим как можно меньше, не волноваться и хранить бумаги в порядке. В армии, знаете ли, все равно как в торговле скотом — только бумажки и имеют значение». Он повесил телефонную трубку. Ни супрефектура, ни префектура, ни военный округ не отвечали. Жандармерия обещала грузовик для эвакуации: но нужно было четыре! «А, вот и вы, бригадир! Где же мои грузовики? Вы что, издеваетесь? Вы знаете, что немцы в сорока километрах?»

— В тридцати, мой лейтенант. Жандармерия сама эвакуируется. Есть, правда, реквизированный грузовик на ферме Жонаса, но папаша Жонас не хочет его отдавать. Так что выкручивайтесь сами, месье Сиприен. Я бы на вашем месте…

Младший лейтенант стукнул кулаком по столу.