Крушение - Виктор Серж

ярко-красном платьице бегала за мячом. Лицо ее было неподвижно, серьезно, взгляд непроницаем. Платье трепетало вокруг ее фигурки точно тихое пламя. На центральной скамейке набивал трубку сторож. Склонили головы над вязаньем старухи. В окнах не шелохнулась ни одна занавеска, застыли листья деревьев. Давящая тишина.

— Пойдем отсюда, — сказал Мюрье.

Они ускорили шаг. По левой стороне тротуара навстречу им шел черноглазый молодой человек; когда они приблизились, он протянул им отпечатанную визитку. Мутный персонаж, одетый скорее плохо, хотя аккуратно. В нем сочетались наглость, скованность и робость. На карточке был указан адрес дома терпимости, владелица которого назвалась цветистым именем «Мадам Лиана-Лилия». «Лилия-Гортензия было бы благозвучнее… Или Лилия-Далила…» — пробормотал Мюрье.

— Сожалею, месье, — ответствовал мутный юнец, — но этих заведений я не знаю.

Натан разглядывал его, прищурив глаза: «Где, черт возьми, я мог вас видеть? А, вспомнил! Это не вы изображали автомат?»

Явно не клиенты для мадам Лианы. Мутный юнец, не говоря ни слова, пошел прочь и растворился в тишине, среди горизонтальных и вертикальных линий, в обманчивом угасающем свете… Натан оживился:

— Это он, Мюрье, уверяю вас. Парижанин, которого не выдумать ни мне, ни вам. Только пьяный Гофман способен сочинить такое. Гофман в старческом маразме. Если в Париже исчезнет все живое, эта механическая кукла останется бродить по окаменевшим улицам в тени Эйфелевой башни. Автомат с Монмартрского бульвара. Он меня заинтересовал. Одетый как денди II Империи, в серых гетрах, шапокляке, кремовых перчатках, денди, явившийся из лавки старьевщика в «Трехгрошовой опере»[99], он шел сквозь толпу мелкими резкими шажками, точно в танце или замедленном беге… Рожа набелена, подведенная помадой мертвая улыбка, зрачки неподвижные, точно стеклянные, веки ни разу не дрогнули. Это был шедевр… Можно подумать, манекен сбежал из музея Гревен[100], движимый каким-то безумным сложным механизмом, потому что при ходьбе он подпрыгивал, а тело оставалось неподвижным, и замирал между каждым шагом. Женщин он пугал, а людям серьезным было наплевать. Человек из воска или из плоти, им-то что с того? За ним следовал человек-бутерброд, рекламируя ресторан, куда я ни за что в мире не показал бы носу. Я несколько раз шел за ним и не мог понять. В конце концов я увидел, как он едва заметно моргнул, человеческая слабость взяла верх над выучкой, меня это так обрадовало! И еще капельки пота на лбу, проступившие сквозь грим… А потом я был счастлив, словно настоящий детектив, разгадавший тайну трупа в мешке, когда заметил, как он свернул в подворотню на улице Вивьен, чтобы несколько минут отдышаться и надолго закрыть глаза, а потом прошел через кухонную дверь в бистро… Теперь я был уверен, понимаете… Я вообразил целый роман об обезумевшей молодой женщине, цирковой наезднице, например, влюбившейся в этот автомат и разочаровавшейся, узнав, что в нем нет ничего механического… и т. д.

— Как, вы говорите, он ходил? — полюбопытствовал Мюрье.

— Вот так, смотрите.

Натан взял шляпу в левую руку и попытался придать лицу неподвижность, но упрямый лоб, обрамленный густыми седыми волосами, хмурился, нос сопел, сморщенные веки моргали, рот кривился в нервном тике. Он наклонился вперед с упором на правую ногу и сделал рукой нелепый жест, точно хотел поймать несуществующую бабочку. А затем гротескным гусиным шагом прошел несколько метров по тротуару. Мюрье, засунув руки в карманы и стиснув зубами окурок, следил за ним пристально, хотя это зрелище причиняло боль. Натан развернулся на каблуках и прошествовал обратно, манекен, у которого кончался завод, в жалком сером костюме, поблескивая пенсне, нелепый, как пойманный кулик-ходулочник.

— Самое трудное, — сказал Натан, — это не моргать. У меня получится…

— Бедный мой друг, — пробормотал Мюрье, — я хотел бы набить кому-нибудь морду, хотел бы напиться, броситься в Сену с Эйфелевой башни, тихонько, словно уснуть, черт, черт, черт!

— Я тоже, — произнес Натан, — но я предпочел бы стать убийцей… убийцей-мстителем…

Закрытые кафе на Больших бульварах казались лицами с завязанными глазами. Мимо медленно катилось такси. «Невозможно! Оно, наверное, единственное!»

Они сказали водителю ехать в район унылых каналов между бассейном Ла-Виллет, бойнями и промзоной Пан-тена. Натан увлек за собой Мюрье. Его вдруг переполнила решимость.

— Дружище, — заявил он, — я перестал бояться. Я думаю, меня больше ничто не испугает. Следуйте за мной, я знаю, куда вас веду. Вам понравится.

Мюрье, который больше владел собой, так как его печаль обратилась в какой-то ровный гнев, повторил:

— Понравится, ага.

Они вышли из такси на пустой набережной, голой, без единой травинки. Сгущались зеленоватые сумерки. Канал Урк разрезал надвое эту безрадостную часть города. Безжизненная поверхность воды отражала лишь пустое бесцветное небо. На палубе пришвартованной баржи пили кофе матросы, их обслуживала полная рыжеволосая женщина. Жестяной кофейник мелькал над головами, и более ничего не двигалось среди скованного камнем пейзажа, застывшей воды, неба, недвижного бессилия. Над входом в квадратный дом висела яркая вывеска «Отель», но железные ставни делали слепым прибежище мелких радостей, встреч на час и пьяного сна — все это кончилось. Быстро опустилась ночь. Показались первые звезды, слабенькие, отделенные друг от друга огромными пространствами пустоты. Мюрье и Натан, стоя у теряющейся во мраке стены, раздумывали, стоит ли вступать в этот заурядный мир, из которого вынули душу. Матросы, рыжая женщина, тихое покачивание кофейника — все исчезло.

— Хоть бы воробушек пролетел! — сказал Фелисьен Мюрье.

Неожиданно приглушенно, но яростно, откуда-то из глубин баржи прорвалась музыка. Радио передавало военный марш. «Радио-Штутгарт, наверное…» Но боевой клич тут же поглотила темная вода.

Этот район рабочего предместья походил на огромную тюрьму. Тянулись мрачные фасады фабрик, краснокирпичные или покрытые потемневшей штукатуркой. Над нескончаемым забором высилась труба. В конце улицы виднелись низкие треугольники обитых гофрированным железом крыш складов. В окнах одинаковых двухэтажных домиков висели несвежие тюлевые занавески, скрывая, должно быть, столь же одинаковые интерьеры. В витрине виднелась розовая картонная вывеска мастерской по починке одежды с изображением черного чулка, старательно нарисованного рукой безумца. Предмет нижнего белья невольно притягивал взор праздных гуляк… Все чистое, упорядоченное, приземленное, лишь безразличное небо казалось бесконечно высоким. Единственными прохожими, уместными здесь, были бы тихие каторжники, безвольно бредущие прихрамывающей походкой… Чуть дальше открывалась перспектива проспекта Жана Жореса, широкая и убогая. Натан постучал в железный ставень скобяной лавки Сатюрнена Шома. За шторами соседних домов, должно быть, маячили встревоженные лица. Дверь приоткрылась на цепочку; показался профиль Сатюрнена Шома, коммерсанта, похожего на хорька. У него был живой взгляд болезненно покрасневших глаз, вислые усы, заостренный подбородок, выражение лица одновременно испуганное и добродушное. «Это я, Натан, ты можешь открыть, старина Сатюрнен».

— Заходите