Крушение - Виктор Серж

оборотная сторона проницательного аналитика, разбиравшего любой предмет до малейшей детали, не отнимала у него ни любопытства, ни способности легко увлекаться. По политическим взглядам он относил себя к крайне левым, где-то между гуманистами начала века и русскими марксистами, инакомыслящими вне партий и клиентами исправительных заведений; о последних он говорил с доброй иронией: «Среди них есть неудачники в чем угодно: в деньгах, в любви, в делах, в искусстве; зато их жизнь невероятно щедра на унижения, отупение, подавление обществом человека…» Ни одна газета не печатала ни его литературную критику, ни репортажи из зала суда; коммунисты обвиняли его в «троцкизме», а модные публицисты упрекали в сентиментальности, которая устарела еще после прошлой войны.

— Это конец цивилизации, Мюрье. Цивилизация, конечно, больна, но все же… Я отправил жену и дочь в Лион и должен был ехать следом, но не смог… Невозможно. Вы думаете, что я брежу, но я в здравом уме. Я не вправе уехать. Хочу видеть это. Хочу быть здесь. И потом — Лион, Марсель, Ницца, Но — разве нацисты скоро не доберутся и туда?

— Мой дорогой Натан, вовсе не обязательно, и вам нужно попытаться остаться в живых.

— Почему, по-вашему, я должен остаться в живых, если всему крышка?

Мюрье расхохотался:

— Но это же очевидно и совершенно логично. Обычно вы рассуждаете более диалектически…

— Вот-вот, во всем этом есть адская диалектика, а мы, слепцы, не видели ее побудительных сил… Куда вы направляетесь, Мюрье?

— Я искал вас.

— Надо же, а я вас уже не искал. Я отчаялся найти человека, особенно среди собратьев по перу… Передо мной сегодня четыре раза захлопнули дверь. Если б вы знали, как я рад быть евреем!

— Знаю. Я повстречал удивительных людей сегодня утром, в час гильотины, как говорил один из них. Хозяин кафе — провидец, два клошара, торговец углем, маленькая немецкая беженка, которая едва не дала мне пощечину…

Бульвар оживился точно по волшебству. Сначала проехал армейский грузовик, выкрашенный для маскировки в песочные и темно-зеленые цвета. Затем, в другую сторону, — «бьюик», в котором сидели два старших офицера в очках и расшитых позументами кепи, застывшие, как манекены, в новенькой военной форме, будто только что с армейского склада. «Черт возьми, сияют, точно пуговицы на мундире! — пробормотал Натан. — Вы заметили, как они оба похожи на Дрейфуса?» Происходили и другие сценки. На противоположном тротуаре элегантная молодая дама с книгой, выглядывающей из сумочки, остановилась, когда ее галантно поприветствовал лысеющий мужчина с масляной улыбкой; он долго держал шляпу в руке, несомненно, дожидаясь, пока дама не попросит надеть ее; разговаривал с ней с полуулыбкой, должно быть, на манер Марселя Пруста, длинными тягучими фразами, полными намеков, комплиментов, вводных слов, словно ткал цветистое полотно… «Прости Господи, — заметил Натан, — вы только посмотрите на них, вот подлинно светские люди; какая у этой дамы посадка головы, какие изящные жесты…» Светский лев слегка поклонился, прощаясь, элегантная особа продолжила свой путь в пустоту, но шла она так, как будто ею любовались тысячи глаз. Красота самодостаточна. Мюрье прокомментировал:

— А вы говорите — всему крышка!

Безмерная пустота вновь воцарилась над городом, поглотив эти человеческие тени. Натан произнес:

— Я заметил, что уличное движение, в котором обычно приливы сменяют отливы, теперь стало пульсирующим. Я наблюдал за прохожими у памятника Дантону; они появлялись с разных сторон каждые три минуты, по пять-восемь человек одновременно, ни больше, ни меньше. А я простоял там тридцать пять минут. В среднем за четыре минуты проезжала одна машина. (Он достал из кармана жилета старые часы с хронографом.) Вот смотрите, через две минуты появятся другие прохожие..?

Они ждали, не отрывая глаз от почти незаметного движения секундной стрелки на маленьком циферблате хронографа… И действительно, как только истекла вторая минута, на углу улицы Святых Отцов показался старый рабочий, чуть задержавшийся прежде, чем перейти дорогу. «Погодите, — сказал Натан, увлекшись, — этого недостаточно. Поскольку место это обычно не слишком оживленное, мы, вероятно, увидим человека три…» Он еще не закончил фразы, как позади них открылась дверь и вышла молодая женщина с ребенком на руках, завернутым в светлое одеяло. «Вы сказали — три», — заявил Мюрье, позабавленный. Натан сосредоточился, наморщив лоб. «Не знаю, — произнес он растерянно, — мне кажется, должен появиться еще один. Математика на самом деле не всегда совпадает с реальностью. Реальности не свойственна абстрактная непреложность цифр… А!» Худым пальцем он указал на женщину, показавшуюся со стороны улицы Фур. «И заметьте, все возрасты представлены…»

— Математику я называю бледной магией, — сказал Фелисьен Мюрье. — Возможно, это единственная магия, которая работает в век разума, но вместо того, чтобы придать нам волшебную силу, она превращает нас в порядковые номера. Удивительная магия, ледяная, бесцветная, безошибочная, все тайны которой заданы заранее; мы сами ее придумали, но бессильны против нее, а реальные задачи она, быть может, только скрывает. Словно огромные нематериальные часы, которые мы сами построили и оказались внутри, без возможности выхода. Может, нас обоих сейчас убьет упавший с крыши кирпич, и это будет закономерно; в городе с таким огромным количеством жителей кирпичи с определенной долей вероятности падают на голову… Я как-то спросил у конструктора счетных машин, может ли он представить такую, что способна на случайные ошибки. Он ответил: «Это единственная вещь, которая невозможна в принципе».

Дети, которые боятся наказания, часто находят убежище в мечтах; люди слабые, которых совокупность обстоятельств неодолимой силы ведет к ужасной развязке, напиваются или закрывают глаза на действительность, отказываясь поверить в нее; бывает и так, что человек, провожающий на кладбище останки того, кого любил больше всех, замечает вдруг, что погода прекрасная, и ему становится легче дышать…

Так Натан и Мюрье брели невесть куда по обреченному городу, болтая о всяких пустяках и неосознанно уходя от того, о чем думали на самом деле. Натан, более привычный к самоанализу, как бы примериваясь к прыжку, спросил:

— Вы знаете, Мюрье, историю о приговоренном к смерти, который в ожидании казни придумал целую теорию, неопровержимо доказывающую бессмертие? Это был русский…

Мюрье ответил:

— Да, мы всю жизнь играем в эту игру… Скажите, а вот что привело нас к Национальной библиотеке?

Они посмотрели друг на друга, и столько невысказанных мыслей было в их глазах, что они рассмеялись. «Человечество произошло от пещерных людей — а может, последними людьми под остывшим солнцем будут библиотекари? Они разучатся читать, но станут жечь из книг костры?» Они насчитали пять прохожих по обеим сторонам улицы Ришелье, которая выгляделаобесцвеченной схемой самой себя. Сквер Лувуа не пустовал: прелестная девочка в