Крушение - Виктор Серж

— Есть такие, кто здорово говорит. Они окончили школу, это видно, это достойно уважения, и все равно ходят вокруг да около. Механизмы, которые работают сами собой, говорите вы? Быть не может. Всегда есть кто-то, кто командует. Пушки не стреляют без приказа. Бомбы падают, потому что их сбрасывают… Вы говорите о классах? Я не политик. Есть рабочие, более мерзко буржуазные, чем Ротшильд, и я знал одного лейтенанта, сына миллионера, который был самым лучшим товарищем и получил пулю в спину… Я считаю, что есть шкурники и все остальные, есть торговцы снарядами и торговцы вином, которые продают нам по двойной цене отвратное пойло под другим названием и будут точно так же продавать его немцам с соответствующей наценкой. Есть шкурники и недотепы, это не классы, это часто одни и те же люди. Дело удачи или хватки, и все люди по сути похожи: скорее сволочи, скорее трусы, скорее предатели, скорее тупые, чем что-то еще… Так проще. Одни сидят на кубышке с деньгами, а другие на голой жопе. То, что нас предали, даже не вопрос, это ясно как Божий день. И то, что бывает предательство без предателей, вы, мадемуазель, очень красноречиво объяснили, но меня проглотить эту волшебную пилюлю не заставите. Почему и как нас предали, я не знаю, и, признаюсь, мне это не особенно интересно. Есть хитрецы, которые сейчас празднуют, и если я таких встречу, то вспорю им брюхо без вопросов и речей о самодвижущихся механизмах. Они нас одолели, мало шансов поквитаться, жаль… А война — те, кто сам не прошел ее, никогда не поймут, что она такое.

Другие солдаты согласились. Один из них заговорил об Азбруке[93] — их можно было остановить там! Другой вскипел: «И на Сомме — можешь мне поверить!» — «Нет, было слишком поздно». — «Да что мы знаем, в сводках информации просто дурили нас, что мы могли понять?» Они наперебой выкладывали факты: историю с мостом, который не взорвали, рассказ о роте, брошенной в каком-то лесу и не получившей приказа отступать, о ферме, которую защищали четверо ребят еще два дня после общего отступления и даже отбили танковую атаку, о странных сигналах из тыла, о капитане Жоно, который плакал от ярости и твердил: «Ах друзья, нас обошли…» — «Ошибаешься, Грегуар, это был не капитан Жоно, а врач Лелон, он принял командование в Марле…» — «В Марле! Да ты чокнутый! К тому времени его уже не было в живых. И было это в Оши…» — «Я видел, как его разорвало на куски, доктора Лелона, он здорово укоротился[94] после бомбежки, по правде. Я даже сказал санитарам: Да здесь не носилки нужны, а лопата, лучше займитесь ранеными, но они, санитары, не соображали, что делали, и раненые оказались под обстрелом, а один еще как разорется: «Сам ты лопата, болван, шпион, диверсант! Мне жизнь дорога!» Солдат почесал затылок. «Конечно, нас предали».

Они успокоились и даже повеселели.

XII

Открытый город

Фелисьен Мюрье прожил эти дни в каком-то мороке, бессвязном, но странным образом упорядоченном. В его памяти мгновения, даты, даже образы перемешались, и, чтобы установить последовательность событий, ему приходилось прибегать к календарю, но и это не давало полной уверенности. День напоминал белую ночь под низким небом, чистым, но непрозрачным; а полночь мнилась синей ночью Петербурга, где герои Достоевского, прижавшись лбом к оконным стеклам, вглядывались в каналы, пустынные площади, а затем поворачивались во мрак пустой квартиры и вспоминали, что совершили зло, опустились до подлости, задумывались о самоубийстве и внезапно принимали решение убивать, любить, посвятить себя Богу, бежать от себя за пределы игры, любви, стыда. «А за какие пределы бежать мне? — подумал Мюрье. — Мы не одержимые, мы намертво прикованы к себе самим».

Белесая ночь царила над зачарованным городом, всесильная над его пустыми улицами и площадями, тишиной, слепыми витринами магазинов и кафе, унылыми газетными киосками, брошенными средь бела дня и напоминающими писсуары… Мостовые и асфальт сделались бесполезными пространствами. Приоткрытая дверь бистро бередила тоску. Домохозяйка, торопливо семенящая за покупками Бог весть куда, прошла мимо погруженного в свои думы прохожего, кинув на него неопределенно вопросительный взгляд. Куда вы бредете, месье, словно лунатик? Мюрье спокойно ответил ей в мыслях: не знаю. Женщина прошла мимо, он обернулся в пустоту, подумал: «Четвертое измерение ужаса… Четыре всадника Апокалипсиса…» Глупо!

Он пожал плечами, зажег от окурка, прилипшего к нижней губе, еще одну папиросу. Я расстался с этим славным овернцем, Шаррасом, таким надежным, а потом? Искал двух клошаров позади Собора Богоматери. Почему там? Вспомнив о морге? Семья беженцев из Бельгии или Голландии, которые наверняка провели ночь у решетки сквера, с притороченными к седлам велосипедов тюками и прикрепленной к рулю корзине с полуторагодовалым младенцем, который смеялся, играя с легко позвякивавшей погремушкой. Мужчина и женщина, молодые, рыжие, опаленные солнцем, словно не видели прохожего, а когда он обернулся, чтобы убедиться, что они реальны, чуть не поверив, что звон погремушки в руках ребенка ему лишь пригрезился, — они уже ушли, если только существовали вообще. Но все, что мы воображаем, тоже существует — где-то, иначе…

На набережной Цветов торговки, для которых мир продолжался, расставляли горшки, ведра, лотки на привычных местах; толстуха, рассевшись со своими фуксиями, папоротниками и мыслями, ела тартинку, читая роман. В сторону Центральной больницы проехала скорая. Подумать только, в такие моменты могут рождаться дети… Мюрье неторопливо шел, очарованный этими немыслимыми лотками.

Падет стрелец, и рухнут скалы,

Цветок пробьется сквозь завалы.

Из-под низких круглых башен Консьержери с коническими островерхими крышами показалась дама в черном, держащая за руку девочку, она подошла к цветочным рядам и с требовательным видом стала обходить прилавки. «Соберите букет, мадам, для короля Убю — ведь это он вас послал?» Ни одного человека на мосту Менял… Площадь Шатле, Дворец правосудия, Префектура дремали, подернутые серой дымкой; двое неподвижных полицейских перед закрытыми дверьми Префектуры, за решеткой Дворца правосудия с позолоченными остриями, казалось, спали стоя; при приближении привиделось, будто под козырьками кепи у них нет глаз, лишь пустые орбиты. Поэт перешел на другую сторону, чтобы только не проходить мимо них. Усталость и инстинктивное желание укрыться, которое приводит изнуренных животных к своему логову, заставили его повернуть к дому. На улице Дофины припозднившийся тряпичник спокойно исследовал содержимое мусорных баков. Улица была сплошным белесым светом, белою ночью. Проходя мимо старьевщика, Фелисьен