Крушение - Виктор Серж

жандармах, лишь отойдя на десять шагов. Бородач сделал вид, будто бросился за ним, и слуга удрал. Выглядел он при этом комично, словно жирный испуганный пингвин. Солдат, покачнувшись, раздавил ногой банку сардин. «Лень догонять, а то бы ему по морде съездил!» Он залпом выпил стакан красного и сказал:

— Вот такая порода нас и предала. Предала — вы меня не переубедите. Все это знают, а я говорю открыто. После 70-го у Базена появилось много последышей.

Так началась дискуссия о предательстве, которую вели тогда миллионы. Боец ПВО сказал, что ни разу не видел офицера на своем посту. «Они слиняли первыми, на авто, все сразу». — «А наши держались, пока их не прихлопнули, — ответил солдат территориальных войск, — думаю, никого уже нет в живых. Это верховное командование дало слабину. Прекрасно известно, где у нас пятая колонна. Новые танки, которые ломаются, не получив ни царапины, — это нормально? А боеприпасы, которые оставили немчуре (в то время как в сотне километров их отчаянно не хватало в бою, а мы могли победить), — разве не все ясно? Вот увидите, они устроят здесь какую-нибудь корпоративную монархию с благословения Адольфа… «Народный фронт» их здорово разозлил».

— Но что значит предатель? — спросил Зильбер. — Что он делает? Кто-нибудь видел хоть одного?

— Я и Монблана не видел, а он, говорят, здоровенный… Раньше предавали чинуши, которым какой-нибудь Бисмарк, зажав нос от отвращения, передавал триста тысяч монет.

— Такие не способны вызвать катастрофу, если только не расплодятся, как муравьи.

— Сегодня они и расплодились. И платить им не надо, они богаты. На родину им наплевать, зачем нужна родина, где национализируют заводы? Муссолини великий человек, латинский порядок, подумать только, да и Гитлер ничего себе, это как посмотреть… Вот современное предательство, и оно давно варилось в своем соку, а теперь сорвало крышку с котла. И нам пришла крышка.

Бородатый солдат, черноглазый, лет сорока, говорил тихо и крепко сжимал в руке стакан.

— Нас, испанцев, — произнес Ортига, — предали первыми… Те же самые… Весь мир… Да и мы сами глупостей натворили…

Зильбер вмешался:

— Я из Польши, польский еврей. Жил в Германии. Мне бы три часа пришлось рассказывать вам, как нас предали раньше вас всех. У нас была республика офицеров-антисемитов. Вроде жить можно, но по большому счету понимаешь, что — нет, нельзя. Я занимался чисткой меха в Силезии, потом в Берлине. Пережил кризис. Его называли «Кризис», а на самом деле это был конец света. Жидкая похлебка для вечных безработных, коричневые рубашки на улицах, дубинки… Немецкий пролетариат предали, молодежь предали, безработные продались сами, коммунисты голосовали заодно с нацистами, нас сдали, связанных по рукам и ногам…

— Почему же он не боролся, твой немецкий пролетариат? — спросил боец ПВО. — Перетрусил, да? Трусость — это, может, тоже вид предательства.

— Положим, и так бывало… Но почему вы теперь не боретесь, дружище? В Германии рабочий класс был точно так же загнан в угол, как и вы. Ни оружия, ни руководства, ни достойных организаций, ни союзников. А у нацистов было все: полиция, банкиры, хозяева предприятий, рейхсвер. Да президент республики — старый и глухой маршал-монархист…

Ардатов лежал, положив руки под голову и полузакрыв глаза, потому что яркое небо слепило, слушал, но не вмешивался в разговор. Он думал, что проблемы стали настолько сложны, что их уже не упростить. Здесь все более или менее ясно, временами положение предстает со всей очевидностью, и народ, в принципе, его понимает. Но эта трагедия тысячью нитей связана с судьбами всей Европы; именно сложность и запутанность причин и последствий приводит к помрачению умов. Чем больше в мире накапливается знаний, тем дальше мы от легкости и простоты. Нужна целая жизнь, чтобы разобраться в обыкновенных неврозах, структуре крупной промышленности, событиях последней четверти века. Да хватит ли одной жизни? Преданность и предательство пересекались и совмещались в разных плоскостях, как лучи света, преломленные рядом призм. Какое предательство могло быть гнуснее, чем то, что проникло в саму душу победившей революции, испортило лучших под грузом бесчестья, поразило совесть гангреной во имя веры? Из преданности невиновные объявляли себя предателями. Из преданности, только иной, те, кто оказался сильнее, губили их, становились братоубийцами. Причина коренилась в неодолимом давлении новой общественной структуры, не осознанной теми, кто сделался ее слепым орудием, и осознанной не вполне теми, кто, при всех сомнениях, выступал против нее. В подлинное предательство, которое находит проявление в делах и их последствиях, в противоречии между словами и поступками, вкладывается страсть, человек отдается ему со всем пылом, ибо верит, что именно в нем находит высшее проявление его преданность. Средний человек, который может не многое, кажется более виновным, так как видит преступление и ложь и не находит им в душе оправдания; но выбирать ему приходится лишь между самоубийственным протестом, горьким смирением или сознательным отказом видеть. Ардатов поискал глазами Хильду, точно ожидал, что она заговорит. И она сказала:

— Предательство разлито в воздухе, мы дышим им, но я думаю, что предателей не существует. Подлинное предательство случается гораздо реже, чем полагают. Несколько негодяев не в счет. Есть старые слова, старые идеи и институты, которые утратили свое значение. Народы без компаса не могут проявить себя и сопротивляться. Гораздо больше бессилия, глупости, подлости, чем злого умысла. Рабочие классы, которые не верят в себя и скованы по рукам и ногам, и правящие классы без будущего. Они бьются, но находят лишь новые способы самоубийства. Есть механизмы, которые работают сами собой, огромные экономические механизмы, управляемые скудными умами, которые продолжают мыслить в категориях прибыли…

Многие не поняли ее, но им нравилось смотреть на молодую женщину с худыми плечами, четко очерченной грудью, похожей на незрелый плод, и открытым лицом, которая говорила, должно быть, умные вещи. Жюстиньен, в голове которого в разрывах облаков возникали зияющие промоины, негодовал. Слова! Ученые фразы, мертвому припарки. Я бы хотел посмотреть на вас на развалинах Сен-Жюньена, посмотреть на вас рядом с человеком без головы, который еще сжимал в руке письмо, рядом с пареньком, в которого вонзилось тридцать осколков шрапнели и выбило глаза, а врачи только мучили его, пытаясь спасти, как они говорили, — продлить агонию обреченного израненного тела на две недели! Он сказал мне, этот мальчик: «Я не знал женщины, Доран, жалко умирать, не поняв, что такое любовь… Нельзя посылать на передовую тех, кто не прослужил хотя бы полгода… Я говорю себе, что это ради Франции, но с ней все равно покончено. Я умру ни за что…» Жюстиньен заговорил возмущенно, ни