Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

Так в один момент Куприн лишился двух близких людей. Он напишет Батюшкову: «...смерть матери — это похороны молодости». А через пару месяцев он отметил 40-летие, и как было не подводить итоги собственной жизни, в том числе личной?

По нашему мнению, «Гранатовый браслет» — это прощание с Марией Карловной, и подлинный смысл рассказа могли разгадать лишь она и Батюшков. Оба были свидетелями того, какое впечатление на Куприна произвело исполнение той самой сонаты Бетховена. Это было летом 1906 года в Даниловском (на хуторе «Свистуны»), когда произошла решающая ссора супругов. Впервые услышав эту вещь, Куприн всю ночь не спал, бродил по парку, там встретил Батюшкова, до утра они проговорили и именно тогда перешли на «ты». Нам даже кажется, что фраза Желткова, обращенная к Шеину: «Трудно выговорить такую... фразу... что я люблю вашу жену», могла в ту ночь прозвучать из уст Батюшкова.

Только Мария Карловна знала, почему Желтков подарил любимой женщине именно гранатовый браслет. С ее слов, это украшение стало причиной их семейной размолвки. Браслет достался ей по наследству; со временем на внутренней стороне появились темные пятна. Александр Иванович, желая сделать ей приятное, отнес его ювелиру и попросил свести пятна. А тот, не предупредив заказчика, вызолотил браслет, чего с гранатовыми украшениями не делают. Мария Карловна сердилась, Куприн расстроился. Вспоминала она и другой случай: муж подарил ей золотые часы, которые ему казались очень красивыми, а она назвала их «старушечьими»... Вот этот страх — желание порадовать любимую женщину и не угодить ей — отражен и в рассказе. Браслет же действительно существовал. Сегодня он хранится в ИРЛИ, куда поступил после смерти дочери Регинина, Киры Васильевны^[264].

Имел личные истоки и «привкус смерти» в финале рассказа. Это и недавние переживания на похоронах матери, и, в большей степени, очередное «чуть не умер» в судьбе самого Куприна. 12 ноября 1910 года, в разгар работы над «Гранатовым браслетом», Куприн с Иваном Заикиным совершали рекламный полет на аэроплане «Фарман» и разбились. Крови было много, и эта кровь навсегда их сроднила.

Если бы Куприн не был прежде всего писателем, ловцом впечатлений, мы могли бы сказать: как он смел так рисковать, ведь только что Елизавета Морицовна родила ему еще одну дочь. Девочка, названная Зинаидой, оказалась больной. «Ребенок родился, — расскажет Куприн Марии Карловне, если верить ее мемуарам. — Прелестная девочка. Но она идиотка: совершенно не реагирует ни на шум, ни на свет — а у нее чудесные синие глаза. Какое это горе! И в этом виноват я. Да, я виноват. Пил как зверь...»^[265]

Были и другие личные впечатления, благодаря которым в «Гранатовом браслете» разлиты «пушкинский» и «толстовский» тексты.

В одно время с рассказом Куприн увлеченно работал над статьей о Пушкине, которую ему заказало издательство Брокгауза и Ефрона для тома «Избранного» поэта. Что такое весь «Гранатовый браслет», как не иллюстрация пушкинского «Я не хочу печалить вас ничем»? Пушкинист, несомненно, задержится на описании мертвого лица Желткова: «Глубокая важность была в его закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его жизнь». Сравним с описанием мертвого лица Пушкина в письме Жуковского отцу поэта: «...что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. <...> какая-то глубокая, удивительная мысль в нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: “Что видишь, друг?”»^[266]. Не зря княгиня Шеина при взгляде на Желткова «вспомнила, что то же самое умиротворенное выражение она видела на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона».

Что же касается «толстовского текста», то во время работы над рассказом Куприн узнал о смерти Льва Николаевича (7 ноября 1910 года). Не стало человека, который открыл ему высоту и ответственность литературного творчества, в Ясную Поляну к которому он так и не отважился съездить, чьим портретом с автографом так дорожил. Позже он вспоминал: «Жил я тогда в Одессе. Жил одиноко, скучно и бедно. Стояла тоскливая, мокрая, грязная южная зима. Окно моей комнаты выходило прямо на одесский морг» («Ночные бабочки», 1928). В ту ночь, когда не стало Толстого, он перечитывал его «Казаков»... В письме Батюшкову, впрочем, Александр Иванович был далек от пафоса: «...что Старик умер, это тяжело. Так я с ним верхом и не поездил. Но зато в тот самый момент, когда он протягивал ноги на станции, я как раз перечитывал “Казаки” и плакал от умиления и благодарности. Теперь я пишу “Браслет”, но плохо дается. Главная причина — мое невежество в музыке. Есть Ор. № 2, № 2. Largo Appassionato у Бетховена; оттуда и вся соль моей повести, а у меня слух деревянный; пришлось запрягать несколько людей, пока не зазубрил»^[267]. Выходит, работа с музыкальным материалом давалась Куприну тяжело, но он упорно ее продолжал. Зачем? Значит, хотел подняться до уровня Толстого в «Крейцеровой сонате».

«Гранатовый браслет» был очень дорог Куприну. Много лет спустя, уже в эмиграции, случится инцидент, описанный Лидией Арсеньевой (Часинг). Как-то поэт Антонин Ладинский сказал Куприну, что не понимает его «Гранатовый браслет», потому что там неправдоподобная фабула.

«— А что в жизни правдоподобно? — с гневом ответил Куприн. — Только еда да питье, да все, что примитивно. Все, что не имеет поэзии, не имеет духа.

<...> В пылу спора Ладинский не замечал... главного...: какое-то дорогое воспоминание, какое-то “драгоценное чувство” было связано у Куприна с “Гранатовым браслетом”. <...>

И вдруг только что сильно горячившийся Куприн очень тихо сказал, отчеканивая слова:

— “Гранатовый браслет” — быль. Вы можете не понимать, не верить, но я терпеть этого не буду и не могу. Пусть вы чином постарше меня — это не имеет значения, я вызываю вас на дуэль»^[268].

Спорщиков удалось помирить. Арсеньева осталась озадаченной: «Какое событие в жизни Куприна создало его “Гранатовый браслет”, я так до сих пор и не знаю. Спросить самого Куприна я не решалась, т.к. понимала, что нечто очень дорогое и личное — “драгоценное” — связано с этим рассказом».

Мемуаристка не могла знать того, что теперь знаем мы. Куприн никогда не распространялся о своей личной жизни.