Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

Берг, – вам, товарищ Туманов, даю два дня. Мне нужно двенадцать-тринадцать очерков… о боевых буднях, о героях, о зверствах врага. И что-нибудь типа заметок, наблюдений, жанровых сцен… жить будете здесь, в редакции, места вам выделят. Вот, собственно, и все. Что у вас есть ко мне?

– Товарищ генерал-майор! – обратился к главному редактору Миша. – Кирилл не только жанровые сцены – он целую кучу стихов написал.

– Стихи? – удивился Берг. – О чем стихи?

– Это личные стихи, товарищ главный редактор, – ответил Туманов, зло посмотрев на друга.

– Хорошо, – согласился Берг, перебирая бумаги на столе, – личные так личные. Но если вдруг они станут общественными, приносите. Стихи нам нужны. Что еще?

– Все, – ответил Туманов.

– Тебя кто просил о стихах говорить? – накинулся он на друга, когда они вышли из кабинета главного редактора в сводчатый подвальный коридор.

– Никто, – легко согласился Миша.

– А зачем тогда говорил? – кипятился Туманов. – Смотри, Мишка! Доиграешься! Я с тобой в командировки ездить не стану!

– Ну, во-первых, прикажут – поедешь, – спокойно ответил друг, – во-вторых, я лучший фотокорреспондент редакции, куда ты со своими очерками без моих снимков денешься? А в-третьих, я давно тебя знаю, и потому сказал лишь то, что ты сам хотел сказать, только стеснялся: ты мечтал напечатать эти стихи в газете.

– Я мечтал напечатать стихи в газете? – возмутился Туманов.

– Мечтал напечатать, – спокойно ответил Миша, – и рассказать всему Советскому Союзу о своей любви к Галине.

– Ну, знаешь что! – задохнулся от гнева Туманов, но фразу не закончил, а, резко повернувшись, пошел вслед за девушкой-курьером в отведенное ему помещение.

В крошечном кабинете-клетушке он сел за стол, вынул из вещмешка тетради, пододвинул к себе стопку чистой бумаги и открыл первую тетрадь.

Тем временем Миша отдавал распоряжения в фотолаборатории:

– Тамара, готовь раствор и добавь в него грамма четыре гидрохинона. Надо контрастность увеличить. И скажи ксилографу[91], чтоб был наготове… работы сегодня будет уйма!

– У нас каждый день работы – больше, чем уйма, товарищ Могилевский, – весело ответила лаборантка.

* * *

Сталин принимал доклад Генерального штаба о положении дел на фронтах.

Докладывали в устроенном для Сталина специальном кабинете-бункере, построенном на глубине под ближней дачей.

Докладывал начальник Генерального штаба Шапошников:

– На рубеже Согулякин – Паратово нашему четвертому гвардейскому корпусу противостоит вражеский корпус «эф». Против корпуса «эф» в составе третьей и тринадцатой танковых армий задействованы также пятый гвардейский кавкорпус[92] генерала Лобанова и танковая группа генерала Сальникова… – тут Шапошников осторожно замолчал.

– Почему замолчали, товарищ Шапошников? – недобрым голосом вопросил Сталин.

– Извините, товарищ Сталин. Есть реальная, подтвержденная разведкой опасность, что при контрнаступлении немцев возможно их вклинивание в стык между позициями корпуса генерала Лобанова и группой генерала Сальникова, что может открыть коридор в направлении Москвы.

Шапошников закончил и в ожидании замер с указкой у карты.

Сталин молчал.

– Поэтому, товарищ Сталин, нужна директива Генерального штаба на перемещение второй армии западнее, на рубеж Саперово – Ситники Юго-Западного фронта, – продолжил Шапошников.

– Подготовьте директиву, – произнес наконец Сталин.

– Слушаюсь, товарищ Сталин, – мягко ответил Шапошников, на пухлом лице которого невзгоды и волнения первых дней войны, казалось, не оставили никакого следа.

– А сейчас я хочу спросить начальника Главного политического управления Красной армии товарища Мехлиса о моральном состоянии бойцов и командиров Красной армии, – повернулся Сталин и в первый раз посмотрел на Мехлиса, который сделал несколько шагов по направлению к нему.

– Морально-политический уровень, – бодро доложил Мехлис, – и боевой дух в сражающихся частях очень высок, товарищ Сталин!..

– За счет чего?

– За счет того, что Политупром[93] РККА проводится в этих целях огромная работа. В частях и соединениях постоянно проводятся политинформации, партийные и комсомольские собрания, проходят встречи с тружениками тыла, колхозниками и рабочими. Регулярно на передовую выезжают фронтовые бригады, составленные из лучших артистов…

– Почему же так получается… – прервал Мехлиса Сталин, – мы отступаем, а дух высокий? Непонятно. Дух высокий, когда армия наступает. Это понятно. А у нас армия отступает, а боевой дух, как утверждает товарищ Мехлис, высокий.

– Потому, товарищ Сталин, – отрапортовал Мехлис, – что это советский солдат!

– А что, советский солдат – дурак? – спросил председатель Комитета обороны, – ему все время весело и хорошо? Отступает и веселится при этом? Так ли, товарищ Мехлис?

Мехлису стало душно, и у него запотели очки. Он снял их, достал из кармана френча платок и начал протирать стекла, лихорадочно соображая, что сейчас надо сказать. Но сказать ему не дали.

– Что за артисты на фронт ездят? – вдруг спросил Сталин.

– Огромное количество артистов высказали желание ездить на фронт в составе фронтовых концертных бригад. Вот недавно на фронт ездила народная артистка Коврова, – желая сделать Сталину приятное, добавил Мехлис.

Сталин поднял голову.

– Вы знаете, кто такая артистка Коврова? – спросил он.

– Нет, – испугался Мехлис, – то есть… я ее знаю, конечно…

Мехлис окончательно запутался и замолчал.

– Актриса Коврова – народное достояние! – значительно сказал вождь. – А вы ее на фронт посылаете. А если немцы захватят артистку Коврову в плен? Вы об этом подумали? – свирепел вождь. – Солдат попадет в плен – мы его заменим, генерал попадет в плен, мы и ему найдем на смену другого. А кто заменит советскому народу артистку Коврову? – сверкнул желтым глазом Сталин. – Вы, товарищ Мехлис?

Сталин помолчал.

– Заводы эвакуируем. Музеи эвакуируем. Центральный банк эвакуируем, а про людей не помним. Немедленно эвакуировать товарища Коврову в глубокий тыл. Пускай она там снимается в кино.

И, уже отвернувшись от Мехлиса, прибавил:

– Там от нее намного больше пользы будет.

Глава 7

О бегстве, в котором нужно знать, откуда бежишь, куда, к кому и зачем

– Я никуда не поеду! – кричала Галина председателю Комитета по делам искусств, перегородив ему вход в квартиру.

– Галина Васильевна! – председатель попытался протянуть ей бумагу с печатным текстом.

– Нет! Уберите ногу, я дверь закрою! – Она попыталась закрыть входную дверь.

Но председатель держался крепко, как на последнем рубеже.

– Я никуда не поеду! Это мое последнее слово. Поищите себе другую актрису, которая с коклюшными обезьянами и спившимися чечеточниками будет перед пьяными полковниками изгаляться! – Галина опять рванула на себя дверь.

– Вы про концерты подумали! – обрадовался председатель комитета. – А я совсем по другому вопросу, Галина Васильевна!

– По какому? – насторожилась Галина.

– По вопросу вашей эвакуации из Москвы, – протянул ей бумагу председатель.

– Еще не легче! – возмутилась Галина. – Что вы мне суете? – обратила она наконец внимание на бумагу с печатью.

– Это распоряжение о вашей эвакуации, – в руке председателя помимо бумаги каким-то непостижимым образом оказалась автоматическая ручка.

– Вы не можете мною распоряжаться! – возмутилась Галина. – Я не крепостная вашего комитета! В эвакуацию не поеду!

– Галина Васильевна! – взмолился председатель. – Но как же это? Почему? Любовь Ивановна Соколова уже в эвакуации, и давно, театр ваш тоже эвакуирован в полном составе, и МХАТ со Степановой и Тарасовой в эвакуации, по кинематографу эвакуированы: Ладынина, Смирнова, Федорова, Окуневская, Жеймо… да все эвакуированы! Галина Васильевна… одна вы остались.

– Я никуда не поеду, – успокоившись, повторила Галина, – у меня муж с фронта вернулся.

– Товарищ Туманов вернулся! – обрадовался председатель. Он обернулся и, убедившись, что никто не видит, мелко перекрестился. – Слава богу! – искренне шепнул он.

Галина внимательно наблюдала за переменой его настроений. Этот прожженный, никого не любящий человек обладал редким даром убеждать всех в своей искренности.

– На кого вы там оглядываетесь? – насторожилась Галина.

Она вышла на лестничную площадку. За спиной председателя появились три молодых румяных лейтенанта с нашивками младших политруков на рукавах гимнастерок.

– Это кто? – испугалась