Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

и командиры Красной армии. Оборванные, небритые, доведенные до скотского состояния военнопленные дерутся за куски хлеба, которые через колючую проволоку бросают им немцы…

С неожиданной прытью Сталин вскочил с кресла и, обернувшись к окошкам кинобудки, закричал сиплым тонким голосом:

– Кмара! Кмара! Вирис швилебо! Ра гиндат ром гами сакхмэ![98]

Присутствующие на просмотре вжались от ужаса в свои кресла. Никто и никогда доселе не видел Сталина орущим. Никто не мог предположить, что это старческое подагрическое тело способно на столь резкие движения.

Первым опомнился Берия – единственный, кто понял, что проорал вождь. Он вскочил и замахал в луче кинопроектора руками:

– Хватыт! Хватыт! Твою мат! Перекратыт! Перекратыт!

Проектор выключили. На мгновение в зале стало темно. Потом зажегся свет. На Сталина было страшно смотреть… Он был похож на мелкое хищное животное, загнанное в угол клетки, чующее неминуемую гибель и последний раз в своей жизни шипящее, скалящее клыки в отчаянной попытке напугать своих мучителей.

– Уйдите, – приказал он.

Генералы и члены политбюро мгновенно и неслышно исполнили приказ, стараясь не смотреть на вождя.

В кинобудке что-то слабо звякнуло. Сталин подошел к стене, в которой были прорублены проекционные окна, встал на стул и заглянул в окошечко: киномеханик и начальник его охраны генерал Поскребышев поднимали с пола упавшие коробки из-под пленки.

Сталин смотрел на них через двойные стекла проекционного окна. Механик и Поскребышев, загипнотизированные его взглядом, замерли с коробками в руках.

Сталин молчал.

Наконец они поняли, что значил этот взгляд, и вышли из кинобудки, так и не выпустив коробок из рук.

Теперь, когда он остался один, можно было не сдерживаться. Со Сталиным случилась падучая. Он выл, метался по кинозалу, стучал морщинистыми кулачками по стене, пинал ногами, обутыми в хромовые[99] сапожки, огромные кресла, выл, шипел, захлебываясь пенистой слюной, и беспрерывно кричал по-грузински. Сквозь гортанные, клокочущие звуки языка Важа Пшавела[100] прорывался грязный тюремный русский мат.

В приемной у кинозала томились ожиданием выгнанные Сталиным генералы и члены политбюро. Генералы отдельно, члены политбюро отдельно. Наркомы старались же, наоборот, раствориться среди остальных. Из-за двойных дверей, обитых черной кожей, не доносилось ни звука.

– Лаврентий, – подошел к Берии Молотов, – что сказал товарищ Сталин? – Молотов кивнул в сторону кинозала.

– Ничего, – огрызнулся расстроенный Берия.

Сталин устал. Дополз до кресла, рухнул в него, когда отдышался, поднял телефонную трубку и приказал:

– Товарища Берию ко мне.

Осторожный Берия сначала заглянул в кинозал и только потом всунул в щель не до конца открытой двери свое тело. Открыть дверь полностью он почему-то побоялся.

– Как ты? – тихо спросил он, оставаясь у двери.

Сталин не ответил. Берия стоял у дверей, тревожно поглядывая на вождя.

– Позор, – проскрипел Сталин.

– Что? – не расслышал Берия.

– Они все должны были зарезаться, но не сдаваться, – указывая пальцем на экран, продолжал Сталин.

– Сволочи, – подтвердил Берия.

Сталин, тяжело дыша, смотрел на Берию.

– Что? – опять встревожился нарком внутренних дел.

– Сколько человек перешло на сторону врага? – спросил, подбирая слова, Сталин.

Берия знал, что Сталин по несколько раз перепроверял любую информацию, поступающую к нему от ближайших соратников, маниакально полагая, что все его обманывают. С другой стороны, именно наркомат внутренних дел, по логике того же Сталина, отвечал за переход на сторону врага военнослужащих, и, спрашивая, Сталин наверняка знал, сколько советских солдат с начала войны попали в плен, а сколько сдалось добровольно.

Но пугать в таком состоянии Сталина реальными цифрами было равносильно самоубийству, и Берия, покрывшись потом – вонючим, как моча, решил назвать количество солдат, добровольно перешедших на сторону противника, – то есть ту статистику, которая непосредственно касалась его ведомства:

– Беври, титкмис нахевари милиони[101], – виновато сказал он.

– Полмиллиона! – повторил Сталин. – За три месяца полмиллиона! Почему они переходят на сторону немцев? – спросил Сталин.

Берия замер.

– Почему? Как ты думаешь? – повторил он.

– Я не знаю, – признался Берия, – сам все время об этом думаю!

– Они сдаются в плен потому, что не верят в нашу победу! В то, что мы можем победить, – с угрозой произнес Сталин. – А почему они не верят в нашу победу, а верят в победу немцев? – продолжал он.

Берия благоразумно молчал.

– Потому что никто не укрепляет в них веру в нашу победу, – мрачно подытожил Сталин, – это война не только армий, артиллерии, авиации, танков! Это война в первую очередь идеологий! Позовите товарища Молотова!

Берия высунул голову в приемную.

– Вячеслав Михайлович! – поманил он пальцем Молотова.

Молотов вошел в кинозал. Вслед за ним просочился стенографист в чине старшего сержанта войск НКВД – если Сталин звал председателя Совета народных комиссаров, это значило – будут распоряжения, которые подлежали обязательному стенографированию.

– Слушаю, товарищ Сталин, – тихо сказал Молотов.

– Это пропаганда, – ткнул пальцем в сторону экрана Сталин, – у них есть пропаганда, а у нас нет! Я еще в тридцать девятом году говорил, что у немцев есть министерство пропаганды, которым руководит… – Сталин забыл фамилию гитлеровского министра.

– Геббельс, – подсказал Молотов.

– А у нас нет. Тогда члены политбюро говорили мне: зачем нам министерство пропаганды, когда у нас есть отдел ЦК, Главное политическое управление Красной армии, отдел в ЦК комсомола… – Сталин замолчал, думая о том, что в очередной раз время подтверждает его правоту и что если бы он не доверялся другим, то никогда бы не случилось этого ужаса, который сегодня он видел на экране. – Необходимо в кратчайшие сроки образовать наркомат пропаганды и агитации с передачей этому наркомату функций отдела пропаганды и агитации ЦК партии, Комитета по делам искусств, Комитета по печати, Комитета по кинематографии, соответствующего отдела ЦК комсомола, – продиктовал Сталин.

Стенографист записал.

– Товарищ Сталин, вышеперечисленные органы упраздняются? – задал вопрос Молотов.

– Нет, – после недолгого раздумья сказал Сталин, – отделы ЦК партии и комсомола, наоборот… надо укрепить! Работы хватит всем!

– Нарком? – напомнил Молотов.

Сталин задумался:

– А вот этого… прыткого, который нам спектакль на Сталинскую премию показывал. Его наркомом и назначим.

Теперь записал сам Молотов.

– Он сейчас возглавляет Комитет по делам искусств.

– Вот его, – кивнул Сталин, – дальше… подготовьте постановление Совета народных комиссаров, в котором все сдавшиеся в плен объявляются предателями, их семьи и родственники подлежат выселению и лишению всех видов государственной помощи, включая продовольственную…

Сталин замолчал.

– Все, – наконец изрек он, окончательно успокоившись. – Что еще мы не посмотрели? – не обращаясь ни к кому, спросил он.

Берия высунулся в приемную и молча поманил Поскребышева.

– Что еще товарищ Сталин должен был смотреть сегодня? – шепотом передал он вопрос вождя.

– Картина из американского посольства, – доложил, войдя в кинозал, Поскребышев.

– Американская? – обрадовался Сталин. – Пригласите товарищей, будем смотреть.

Генералы, народные комиссары, члены политбюро расселись по креслам. Погас свет. Заработал проекционный аппарат.

Морщины на лице Сталина разгладились. Он любил кино вообще и американское в частности. На экране прыгал по лужам Фред Астер[102] и пел о своей любви.

– У нас такие есть? – спросил Сталин.

Сзади встала со стула едва различимая фигура председателя кинокомитета Большакова и пообещала:

– Будут, товарищ Сталин.

Весь кузов грузовика занимал оцинкованный поддон, в который краснофлотцы ведрами заливали воду. Поддон заполнился, и водоносы присоединились к остальным морякам-зрителям, расположившимся на гранитных валунах, как на стульях. Концерт давался на сопке, с которой открывался вид на Кольский залив с немногочисленными кораблями у причалов.

В барачно-дощатом Мурманске война напоминала о себе редкими бомбежками. Фронт остановился около Лапландии, поэтому среди зрителей-моряков было много горожан и детей.

Из армейской брезентовой палатки вышел баянист, сел на стул, провел пальцами по кнопкам и клавишам, проверяя инструмент.

– Матросская плясовая-дождевая! – объявил он.

Развернул во всю ширь меха баяна и заиграл лихую ненашенскую мелодию.

Из палатки выскочили братья-близнецы чечеточники, ездившие вместе с Галиной в концертной бригаде, в клешах, форменках и бескозырках, вбежали по лесенке в кузов полуторки и начали лихо, поднимая тучи брызг, бить чечетку в наполненном водой поддоне. Морякам братья-близнецы нравились. Они оглушительно смеялись, хлопали, заливисто свистели.

Туманов наблюдал за концертом, попыхивая трубкой на скамеечке у входа в мурманский «главпочтамт», который