Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

по совместительству был и «главтелеграфом» – одно из немногих зданий в Мурманске того времени, построенное из кирпича. Несмотря на кирпичную суть, «главпочтамт» был одноэтажным, длинным и очень походил на барак.

– Товарищ Туманов! – позвала его из дверей девушка-телефонистка. – Ташкент!

Туманов вскочил, выбил трубку о каблук сапога и заспешил внутрь.

Телефон стоял на прилавке деревянного барьера, за которым на трех разномастных письменных столах располагалась почта, телеграф в виде старенького аппарата «бодо» и междугородний телефон. Туманов схватил трубку и начал орать в нее, как все люди того времени, которым казалось, что громкостью голоса они могут помочь телефонному аппарату в преодолении огромных пространств.

– Але! Але! Ты слышишь меня? Але!

– Слы-шу! Слышишь? Слы-шу! – кричала Галина. – Ты где? Где ты?

– Там, где море! – кричал Туманов, соблюдая обязательную для того времени секретность.

– Какое море? – кричала Галина.

– Холодное! У нас холодно! А у вас? У нас снег идет!

– А у нас жарко! Тридцать два градуса! Тридцать два!

– Как ты? – вдруг перестал кричать Туманов.

– Я снимаюсь. В «Парне из нашего города». Режиссер тот же, что и раньше, – продолжала кричать Галина.

– Столпер, что ли? – удивился Туманов.

– А фамилию можно называть? – удивилась в свою очередь Галина.

– Он же не военный объект, – предположил Туманов. – Ну и как?

– Ничего, – прокричала Галина. – Когда ты возьмешь меня отсюда?

Туманов молчал.

– Не молчите! – строго предупредила девушка-телефонистка. – По междугородней связи нельзя молчать. Говорите.

– Але! – кричала из Ташкента Галина. – Але! Я не слышу тебя!

– Не знаю, – наконец сказал Туманов, – но я приеду к тебе! Я обязательно к тебе приеду.

– Когда? – прокричала Галина. – Скажи мне, когда!

– Скоро! – твердо ответил Туманов.

– Я прочла то, что ты написал мне… на крыле, – кричала Галина, – и я хочу, чтобы мы были вместе. Ты слышишь? Я этого хочу! Здесь писателей много… – помолчав, продолжала рассказывать Галина, – и поэтов… и драматургов много. Все с женами… все говорят, что пишут заявления добровольцами на фронт, но пока никто на фронт не уехал…

– Вы говорите зашифрованными словами! – строго сказала телефонистка, – говорите нормальными словами, иначе я прерву разговор.

– Какие слова были зашифрованными? – растерялся Туманов.

– Про крыло, – пояснила телефонистка.

– Это не шифр… – начал было объяснять Туманов, но тут же понял бесполезность своих объяснений и пообещал: – Хорошо. Простите. Я приеду к тебе. Очень скоро. Командировку закончу и сразу же приеду.

– Я тут неожиданно вспомнила фразу Роксаны из Сирано, о том, что «войну мужчины придумали себе в оправдание, чтоб не сидеть дома с постылыми женами».

– Вы говорите зашифрованными словами! – предупредил Галину узбек в полувоенном френче и тюбетейке, сидевший за столом около телефона, – по телефону можно говорить только нормальными словами.

– Где ты услышал зашифрованные слова? – вскипела Галина.

Узбек-дежурный взял со стола листочек и прочел записанное:

– Роксаны и Сирано.

– Роксана, – поправила его Галина, – это французское женское имя.

– По телефону имена должны быть русские, – настаивал вахтер.

Туманов в отчаянии посмотрел на телефонистку и, страшно стесняясь ее присутствия, все-таки крикнул:

– Я люблю тебя!

Телефонистка выдернула штекер.

– Разговор закончен.

Туманов смотрел на нее, осмысливая и этот жест, и эти слова, сказанные с нескрываемой ненавистью, пока не понял, что на войне любое проявление чужого счастья, равно как и чужой любви – неуместно. Что он мог знать про эту девушку, про его возлюбленного? Погиб ли он в страшной мясорубке первых недель войны, или же бросил ее в скоротечном романе с отчаявшимися военными вдовицами? Что он мог знать? И ему стало стыдно за то, что девушке показалось, что у него все в порядке на личном любовном фронте.

Он осторожно повесил трубку, извинился и вышел из «главпочтамта».

Галина положила трубку, посмотрела на бдительного узбека, взяла со стола солдатскую каску и пошла в павильон.

Объединенная студия была устроена в бывшем медресе[103]. Павильон – в молельном зале. В павильоне был выстроен блиндаж, посередине которого стоял стол, заваленный картами, а у стола томились актеры, одетые командирами.

– Галина Васильевна пришла! – объявил помреж – пожилой дяденька с томным лицом дореволюционного педераста, в белых холщовых брюках и в белых же парусиновых туфлях. – Прошу всех приготовиться! Продолжаем сцену номер двадцать четыре, со слов: «Им никогда не добиться, чтобы мы дрогнули…» – и в этот момент в блиндаж входит Галина Васильевна, которая тащит на себе раненого Николая. Николай Иванович, вы где? – озаботился помреж.

– Да здесь я! Где мне еще быть! – недовольно отозвался из темного угла блиндажа актер Крючков. – Что ж ты все время волну-то гонишь?

– Я, Николай Иванович, не волны гоню, а актеров по углам собираю, – обиделся до слез помреж.

– Хватит! – попросил всех режиссер-постановщик. – Давайте работать!

Галина в ватнике, в форменной юбке, хромовых сапогах, с автоматом «ППШ» за спиной встала у входа в блиндаж. Гримеры быстро забинтовали голову Крючкова и нанесли на бинт кровавое пятно. Крючков повис на Галине.

Прозвучали команды:

– Аппаратная!

– Есть аппаратная, – ответил звукорежиссер, щелкая многочисленными выключателями на пульте системы инженера Шорина.

– Мотор!

– Есть мотор! – ответил ассистент оператора, приводя в действие лентопротяжный механизм огромной «синхронной» камеры «Патэ»[104].

– Начали!

– Им никогда не добиться, чтобы мы дрогнули, – решительно произнес «командир», и Галина втащила Николая Крючкова в блиндаж.

По стоптанной деревянной лестнице Туманов спустился с сопки вниз, прямо к причалу, у которого теснились черные узкие корпуса подводных лодок. На причальной тумбе сидел Миша и грыз вяленую корюшку – ее он получил в подарок целый мешок, сделав групповой фотопортрет экипажа тральщика, на котором он и Туманов ходили на высадку диверсионной группы в районе финского Петсамо.

– Дозвонился? – сплевывая корюшкин хвост, поинтересовался Михаил.

Туманов кивнул в ответ.

– Из штаба флотилии кто-нибудь приходил? – спросил он, набивая трубку крупно нарезанным самодельным табаком.

– Нет, – беззаботно откликнулся Миша. – Ну и как там в Ташкенте?

– Жарко, – коротко ответил Туманов.

– Что супруга говорит? – Миша вытащил из мешка рыбку: – Хочешь?

– Нет, – отмахнулся Туманов.

– Так чего Галина Васильевна сказали? – продолжал терзать друга Михаил.

Туманов злобно посмотрел на него, но все-таки сдержался и ответил:

– Что дыни на базаре дешевые.

– Что ты говоришь? – удивился Миша. – И почем? Не сказала?

– Слушай! – встал с тумбы Туманов.

– Слушаю, – покорно ответил Миша, – слушаю и поражаюсь! Всякий раз, как ты с нею говоришь или письмо от нее получаешь, на тебя после этого тошно смотреть.

– А ты не смотри! – предложил Туманов.

– Так я и не смотрю… я слушаю! – сообщил беспощадный Миша.

Невидимый муэдзин с минарета призывал правоверных на молитву.

– Что это? – спросила Галина у сопровождавшего ее молоденького узбека с комсомольским значком на белой рубашке.

– Это муэдзин. Он призывает мусульман на молитву, – пояснил сопровождающий, – это как у вас звонарь. Только у вас верующих собирают звоном колокола, а у нас пением муэдзина. Раньше муэдзин собирал верующих пять раз в день. Всю неделю. Теперь только один раз – в пятницу.

– Красиво, – восхитилась Галина.

– Вам нравится? – обрадовался узбек. – Очень красиво! Но очень вредно. Отвлекает трудящихся.

Они прошли к глинобитному одноэтажному дому с гордой надписью на двух языках: «Гостиница “Центральная”». Юноша развернул бумажный пакет, который нес, и вынул из него яркую скатерть.

– Сколько я вам должна, Данияр? – развернула скатерть Галина.

– Нисколько. Это моя бабушка делала, – застеснялся Данияр, – это вам подарок.

– Спасибо! – Галина поцеловала юношу и вошла в гостиницу, оставив потрясенного поцелуем Данияра в одиночестве бороться со своими чувствами.

Дверь открыло нечто бесполое в парандже[105] и хиджабе[106]. Пока Галина соображала, что необходимо говорить в таких случаях, нечто откинуло паранджу и оказалось народной артисткой Любовь Ивановной Соколовой.

– Эйзенштейн подарил, – пояснила она. – Проходите, спасибо, что пришли.

– С днем рождения! – поздравила Галина, передавая скатерть.

Номер, в котором жила Соколова, занимал почти что всю правую половину гостиницы. По сути это были четыре соединенных специально прорубленными дверями гостиничных номера. В большой комнате, обставленной в «восточном» стиле при помощи оттоманок[107], ковров, парчовых подушек и резных персидских столиков, полулежали и сидели на диванах человек пятнадцать гостей – весь цвет советского эвакуированного кинематографа.

Галину встретили лениво-радостными восклицаниями. Она поздоровалась со всеми и села рядом