Венская рапсодия - Юлия Дростен

Гаврило Принцип. Когда автомобиль его высочества остановился перед Латинским мостом, молодой человек вытащил пистолет и дважды выстрелил. Герцогиня Гогенберг скончалась мгновенно, а раненный в шею эрцгерцог — несколькими минутами позже;

Девушка сложила газету. Политика ее не особо интересовала, но трех осиротевших детей было жаль. Думая о том, что те за секунду потеряли и отца, и мать, она ощущала комок в горле.

«Как это, должно быть, ужасно — потерять родителей в результате вероломного убийства», — подумала Фанни и украдкой отерла тыльной стороной ладони навернувшиеся на глаза слезы.

Изабелла изумленно посмотрела на нее.

— Скажи-ка, Фанни, ты плачешь из-за эрцгерцога и его жены?

— Я думаю об их детях, — ответила та. — Они такие маленькие и остались совсем одни.

— И вовсе не одни. У них полно родственников, воспитателей и слуг, которые о них заботятся, — покачала головой Изабелла. — Вот уж не думала, что ты можешь быть такой сентиментальной.

Прошел месяц. В первые дни после убийства газеты взывали к мести, и казалось, что войны не избежать. Но император оставался в летней резиденции в Бад-Ишле, покойного эрцгерцога с супругой без лишнего шума погребли в замке Артштеттен в Нижней Австрии, а его племянника Карла тихо объявили новым наследником престола. Горожане искали прохлады, а крестьяне убирали урожай. Все будто бы успокоилось. Ожидавшегося после убийства объявления войны Сербии не состоялось.

Когда 23 июля австро-венгерское правительство выставило сербскому правительству ультиматум с жесткими требованиями по расследованию убийства, население удивилось.

Обстановка в Вене стала накаляться, чему способствовали и воинственные настроения в прессе.

Через пять дней после выдвижения ультиматума в зал продаж ателье Сары Моро вбежал посыльный мадам, Густав:

— Война! Мы объявили Сербии войну! — Он размахивал специальным выпуском ведомственного бюллетеня. — Тут черным по белому написано. Послание от самого кайзера.

Новость привела клиенток и продавщиц в возбуждение.

— Наконец-то! — воскликнула дама, примерявшая перед зеркалом шляпки. — Нашему правительству пора перестать мешкать!

— Сербы заслужили хороший урок, — решительно подхватил супруг дамы. — Они слишком долго испытывали наше терпение.

К разговору присоединилась клиентка, рассматривавшая ткани на прилавке:

— Эту парочку из Бельведера[51] мне не жаль, но если ультиматум кайзера не повлечет за собой никаких действий, я буду сильно разочарована.

Господин, строивший глазки продавщице, пока его супруга просматривала каталоги, подмигнул Густаву:

— Прочти-ка нам, что говорит старый император.

Густав встал под люстру и посмотрел по сторонам. Ему, без сомнения, нравилось внимание высокопоставленных дам и господ, обычно но удостаивавших его и взгляда.

— Итак, господа, здесь написано: «Двадцать восьмое июля тысяча девятьсот четырнадцатого года. Моему народу! Моим пламенным желанием было посвятить срок, отведенный Мне Господом Богом, созиданию мира и сохранению Моего народа от жертв и тягот войны. Но Провидение решило иначе».

— Слова, достойные кайзера! — восторженно выкрикнула дама, примерявшая шляпки. Слушатели зааплодировали.

— Читай дальше, паренек, — нетерпеливо сказал господин. — Это наверняка не все, что имеет сказать нам кайзер.

Густав склонился над газетой:

— «С поразительной неблагодарностью королевство Сербия, с самого получения государственной независимости поддерживаемое Моими действиями и Мною лично, годами демонстрирует открытую враждебности к Австро-Венгрии».

Одобрительный гул сопровождал пассажи о терпеливой работе императора над миром на Балканах и о его снисходительности и понимании в адрес Сербии, ответом на которые стали такие «предательские и неслыханные действия», что кайзеру не осталось ничего иного, как «прибегнуть к оружию, чтобы обеспечить спокойствие внутри страны и мир на ее границах».

— «Я полагаюсь на Мой народ, в любых невзгодах всегда объединяющийся вокруг Моего престола. Я полагаюсь на мужественные и самоотверженные австро-венгерские войска. Я полагаюсь на Всевышнего и верю, что Он дарует победу Моему оружию», — закончил Густав с дрожью в голосе.

Наступила тишина. Затем одна посетительница радостно выкрикнула:

— Да здравствует наш кайзер!

Молоденькая продавщица подхватила:

— Да здравствует монархия!

Присутствующие поддержали эти выкрики и стали громко клясться в верности стране и императору. Никто не услышал шума лифта и скрипа открываемой решетки.

— Qu’est-ce qui се passe?[52] Густав, почему вы не на своем месте? — Мадам Моро обвела удивленным взглядом собрание под люстрой. Вышедшие из лифта следом за ней Фании и Изабелла тоже были ошеломлены. Все они были на втором этаже, где Изабелла примерила придуманную Фанни юбку-брюки.

Густав нерешительно посмотрел на мадам, но господин, ранее призывавший проучить сербов, воскликнул:

— Велите подать шампанского, мадам! Война! Мы покажем сербскому сброду, почем фунт лиха!

Губы француженки сжались в узкую линию. Лишь потому, что господин являлся супругом ее лучшей клиентки, она удержалась от колкости.

Вместо нее откликнулась Фанни:

— С каких пор война стала поводом для праздника?

— Ого, да передо мной предательница родины? — агрессивно бросил господин.

— S’il vous plait![53] — Мадам протянула руку в сторону Густава-: — Дайте мне газету!! — Она быстро пробежала глазами статью. Фанни с Изабеллой смотрели ей через плечо.

— Так это правда, — сказала наконец Изабелла. — Я до последнего надеялась, что граф Тиса предотвратит объявление войны.

Иштван Тиса за год до того во второй раз стал венгерским премьер-министром, и пресса неоднократно сообщала, что он выступает против акции возмездия Сербии.

— Не могу поверить, что дело зашло так далеко, — пробормотала Фанни. Она не следила за статьями о политическом кризисе и не понимала, почему речь все время идет о Сербии, хотя теракт случился в Боснии. Однако австро-венгерское правительство, по всей видимости, полагало, что Сербия тайно поддерживала убийц. Во всяком случае, так утверждала пресса, и все больше жителей Вены придерживались похожего мнения. Возвращаясь вечером домой, Фанни все чаще видела группы с плакатами и рупорами, поносящие «сербских свиней».

Мысли девушки прервал голос Густава:

— Я пойду на фронт добровольцем, мадам!

— Ah, les conneries![54] — разозлилась француженка. — И слышать об этом не хочу. Займитесь-ка лучше работой!

Посыльный не сдвинулся с места.

— Тысяча извинений, мадам, но я увольняюсь! Я готов взяться за меч, чтобы защитить честь моего отечества, как того желает кайзер! — Он развернулся и промаршировал к выходу.

Фанни растерянно посмотрела на мадам. Та крикнула:

— Но это же глупо! За что вы хотите отдать вашу юную жизнь?

— Позвольте, но какое ваше дело? Как француженке, вам никоим образом не пристало вмешиваться вдела нашей страны! — с вызовом заявил господин, требовавший шампанского.

— Конрад! Прошу тебя! — Супруга положила руку ему на плечо. — Не стоит ссориться с мадам из-за этой глупой войны. Где я буду брать платья, если ты испортишь отношения с лучшей модисткой?

— Это не единственный салон мод в Вене, — пробормотал сбитый с толку Конрад, однако все же отвесил мадам неглубокий поклон: — Тысяча извинений!

— Так уж случилось, что