Новые миры взамен старых - Ирина Владимировна Скарятина

Генрих, – сказал он, – теперь, когда Гитлер уничтожил всех своих лучших друзей, помогавших ему прийти к власти, и лишь потому, что они не симпатизировали нацистскому крену вправо, что он собирается делать? Без суда, без публичного обвинения, даже без предупреждения все они пошли на смерть".

"И многие из них являлись последней либеральной надеждой масс", – вставил Злотский.

"Предатели! Все предатели!" – завопил Тиллсон.

"Даже Шлейхер?"

"Даже Шлейхер!"

"И его жена?"

Генрих молча пожал плечами.

"А как насчёт всех персональных историй о бесчеловечном обращении: порках резиновыми дубинками, не оставляющими следов, однако калечащими внутренние органы; избиениях и наказаниях, чтобы заставить жертв специальных лагерей 'концентрироваться' на Гитлере?"

"Ложь, говорю вам, всё это ложь, – гневно орал Тиллсон. – Я полагаю, в России и Америке подобных случаев не бывает? Я добьюсь вашей депортации, Флауэрс, клянусь вам; тебе же, Злотский, друг мой, лучше быть осторожнее".

И вот мы уже все вскочили со стульев. Вопя всё это, Тиллсон рылся в своём бумажнике и, швырнув на стол банкноту в пять марок, бросил нам прощальный вопрос: "Вы что, считаете немецкий народ варварами? Садистами?" И, повернувшись к нам спиной, быстро направился к лестнице.

На миг мы остолбенели. Затем Флауэрс сделал движение, словно хотел призвать его вернуться. Но Генрих уже ушёл.

"Что ж, полагаю, нам ничего не остаётся, кроме как сидеть и ждать полицию, – наконец произнёс Флауэрс, плюхаясь обратно на стул. – Думаю, мы с ним зашли дальше, чем нужно, но я не предполагал, что он воспримет всё так серьёзно. Мы ведь всегда раньше спорили на эти темы".

"Вам лучше уйти, Злотский, – предложил я. – В конце концов, вы русский, и если он, прежде чем остынет, сделает что-нибудь необдуманное, вы можете сказать, что последовали за ним".

Однако Злотский надумал остаться, заверив нас, что Генрих забудет об инциденте. И нам ничего не оставалось, как подождать приличествующее время, дабы не выглядело, что мы убегаем. Злоцкий, как ни странно, стал единственным, кто отнёсся ко всему спокойно и, не успели мы опомниться, уже строил рациональную цепочку рассуждений, будто ничего и не случилось, в то время как мы с Флауэрсом всё время поглядывали в сторону лестницы.

"В России тоже существуют суровые приговоры для тех, кто замышляет заговор против революции, я имею в виду смертную казнь за саботаж и вредительство. Вполне возможно, применялись психические пытки, допросы с пристрастием для получения признаний от обвиняемых, методы, известные и в более развитых странах, но садизм не входил в их число. Все жертвы, которым удалось выехать за последние несколько лет, а я встречал многих из них, были невредимы душой и телом".

"Что ж, большевики многого добились за семнадцать лет, – сказал Флауэрс, – и они полны решимости не потерять то, что им досталось".

"Разумеется, они следят за подрывными элементами, которые не могут приспособить свою жизнь к новой системе, как это происходит и тут, и наказывают их за деструктивные действия. Но я знаю многих представителей бывшей буржуазии и даже некоторых аристократов, которые приспособились и имеют работу и такое благополучие, какое государство может позволить себе обеспечить кому бы то ни было".

"А как же те, кто не может приспособиться?"

"Там осталось немного таких несчастных, запутавшихся в паутине века, которые должны платить за все прошлые проявления несправедливости одних людей по отношению к другим".

Мы продолжали изредка посматривать в направлении лестницы, но пока ничего не происходило.

"Интересно, что стало с той симпатичной секретаршей, которая раньше была у Генриха?" – спросил Флауэрс Злотского.

"Он вынужден был её отпустить, ведь женщины должны возвращаться в свой дом".

"Ему, наверное, её не хватает, так как она всё для него делала, и, надеюсь, я не заскучаю по ней, когда зайду в его кабинет".

Многим женщинам в те дни приходилось увольняться с превосходных должностей на заводах и в офисах. Некоторые из них даже являлись руководительницами. Работодателям, вынужденным отказываться от их услуг, не всегда было легко.

"Забавно, – сказал Злотский. – Ведь в России женщины во всех отношениях стали равными мужчинам. Они строят мосты, становятся врачами, помогают прокладывать новое московское метро. Все области, которые могут покорять мужчины, одинаково открыты и для женщин".

"Что ж, давайте отсюда убираться – уже больше пяти часов, а мы и так достаточно долго подождали", – вдруг промолвил Флауэрс.

Люди уже подходили на чай и ранний ужин. Пока мы расплачивались по счёту, Злотский тихо сказал Флауэрсу: "Видите ли, нет особого смысла смотреть на режимы Гитлера и Сталина одними и теми же глазами. В Германии и России проходят массовые демонстрации и действуют похожие ограничения в отношении прессы, обе страны, как вы сказали, активно вооружаются и обе ориентированы на молодёжь, которая завтра должна следовать принципам своих властей. Человечество, к сожалению, всё ещё можно встряхивать теми же изношенными политическими рецептами. Но на этом сходство заканчивается и начинаются различия. Мотивы двух систем не имеют ничего общего. Одна пытается построить нечто новое – бесклассовое общество, в то время как другая стремится сохранить то, что уже существует, перед лицом меняющихся обстоятельств".

Расставаясь у двери и прощаясь, мы обменялись визитками. А Генрих, очевидно, хорошенько поразмыслил над возможностью своего доноса на Флауэрса со Злотским. Насколько я знаю, те всё ещё "на свободе".

Дрезден и Прага

Ирина Скарятина

Дрезденско-пражская интерлюдия была чрезвычайно спокойной – она пришлась на период между бурными событиями в Германии и Австрии – кровавой чисткой Гитлера и путчем Дольфуса, – а потому мой дневник получился каким-то очень мирным и не особо богатым на события.

Воскресенье

Окрестности Дрездена прекрасны. После стольких лет отсутствия я напрочь забыла, насколько он живописен. Наш поезд проезжает через сосновые леса и поля, дубравы и деревни, прогалины с серебристыми берёзами и небольшие холмистые возвышенности. Мы проносимся мимо Вайнбёлы, раскинувшейся во впадине, похожей на огромную чашу для пунша, и вдали видим старый добрый Дрезден, который я не посещала с тех пор, как в последний раз была там с Маззи. Она ходила к весьма известному американскому дантисту – кажется, его звали Дженкинс, – цены у которого оказались нежданно непомерными, и, завершив лечение, была вынуждена занять денег у своей горничной, а затем отправиться в Варшаву вторым классом. И там, несколько смущённо, по телеграфу попросила ещё денег у моего отца, который с негодованием ответил: "Посылаю то, что вы просили, но не могу понять, что, чёрт возьми, вы сделали со средствами, которые имелись у вас в Дрездене".

Позже, узнав о случившемся, он никогда не