Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

Я понимала, что эти руки в перчатках не позволят мне упасть в бездну. И что бы ни всовывалось в мои внутренние проходы, все в итоге появлялось между лодыжками. Эти люди стояли неприступной стеной, они защищали меня и даже смешили. Конечно, отменить случившееся было не в их силах, но они могли зафиксировать, запечатлеть каждый миллиметр моего тела, запаковать все в свои пакетики и потом заставить кого-то изучать это. Ни одна из женщин ни разу тяжело не вздохнула, жалея бедную крошку. Они не расценивали мое подчинение как слабость, и мне не пришлось ничего доказывать, не было нужды никого из себя изображать. Они всё знали. Стыду тут было не место — его изгнали бы из этих стен. Так что я расслабилась и отдала свое тело помогавшим мне людям, тогда как разум мой будто плыл в легком потоке их голосов. Именно благодаря этому, когда сейчас я вспоминаю время, проведенное с ними, неловкость, неприятные ощущения, страх — все отходит на задний план. Главное, что я чувствовала тогда, — это тепло.

Спустя несколько часов они закончили. Эйприл подвела меня к большому пластиковому шкафу у стены, набитому сложенными свитерами и спортивными штанами, ожидающими новых хозяев. «Для кого все это? — подумала я. — Как много нас таких, оказывающихся здесь и получающих новую одежду вместе с кипой брошюр?» Понятно, что была создана продуманная и хорошо отлаженная система, ее организовали потому, что хорошо знали: подобных мне — несчетное количество. Каждый попавший сюда слышал слова: «Добро пожаловать в клуб, вот ваша форма. В папке вы найдете руководство, которое поможет проложить путь от травмы к восстановлению. И этот путь иногда занимает всю жизнь».

— Можете взять любого цвета, что понравится, — сказала, улыбаясь, медсестра, словно предлагала на выбор разные сиропы для замороженного йогурта.

Я выбрала яично-белый широкий свитер и синие штаны.

Теперь оставалось только помыться. Детектив должен был вот-вот подъехать. Меня снова привели в холодную серую комнату, в углу которой я заметила металлический душ. Я поблагодарила и закрыла дверь. Затем повесила на крючок больничную рубашку, порылась в корзине, где были беспорядочно свалены явно пожертвованные гостиницами флакончики и пакетики одноразовых шампуней с ароматами зеленого чая, морского бриза, сандалового дерева, и повернула ручку крана. Впервые за долгое время я стояла одна, полностью обнаженная, и никаких воркующих звуков рядом, никаких нежных рук. Была абсолютная тишина, только вода лилась на пол.

Никто не произносил слова изнасилование, оно появилось разве что на той бумаге. Я закрыла глаза. Все, что я помнила, — моя сестра в круге света. Затем память отключилась. Чего недоставало? Я посмотрела вниз на лобок, потянула половые губы — они были темными от краски. Меня затошнило от их воспаленного вида — то ли цвета темного винограда, то ли цвета баклажана. Ну, скажите хоть вы, что произошло. Я слышала, что медсестры произносили такие слова, как сифилис, гонорея, беременность, ВИЧ. Когда наступило утро, мне дали противозачаточную таблетку. Струи чистой воды напрасно пытались очистить меня — все, что требовалось смыть, находилось внутри. Я вновь посмотрела вниз на свое тело, на этот толстый блеклый мешок, и подумала: «Кто-нибудь, и его тоже заберите, я больше не могу оставаться наедине с этим».

Мне хотелось биться головой о стену, чтобы достучаться до своей запертой памяти. Я принялась откручивать крышки шампуней и выливать тягучую жидкость себе на грудь. Волосы спадали на лицо, кожу саднило, а я просто продолжала стоять среди всех этих разбросанных флакончиков. Хотелось, чтобы вода проникла в поры, выжгла все клетки и восстановила их снова. Хотелось вдохнуть весь пар, чтобы задохнуться, ослепнуть и испариться вместе с ним. Мутные струйки закручивались в воронку у меня под ногами и стекали в металлическую решетку, пока я отмывала голову. Меня мучило чувство вины — ведь Калифорния изнемогала от безжалостной засухи. Я подумала о нашем доме, где папа ставил красные ведра под раковины, чтобы собирать мыльную воду для растений. Вода была роскошью, а я стояла неподвижно и смотрела, как литр за литром сливается в канализацию. Мне жаль, но сегодня мне нужно долго стоять под душем. Прошло, наверное, минут сорок, но никто меня не торопил.

Выключив кран, я погрузилась в пар и тишину. Размягченные подушечки пальцев покрылись глубокими бледными бороздами. Я протерла запотевшее зеркало. Щеки порозовели. Я расчесала мокрые волосы, натянула свитер, надела на шею колье, поправив его на груди. Стала шнуровать ботинки — еще одна вещь, которую мне разрешили оставить, — заправила в них синие спортивные штаны. Через секунду вытянула их поверх ботинок — так лучше. Когда собирала волосы в пучок, заметила на рукаве ярлык с тонко вышитым логотипом — Grateful Garments^[9].

Каждый год бабушка Энн (не кровная родня, но тем не менее родная) делала экстравагантные бумажные шляпки, украшая их всем, что попадет под руку: грушевыми веточками, цветными комиксами, крашеными перышками, бумажными цветами. Она продавала их на уличных ярмарках, а вырученные деньги жертвовала в благотворительные организации, среди которых была и Grateful Garments, шьющая одежду для людей, переживших сексуальное насилие. Если бы не они, я вышла бы из больницы в мешковатой больничной рубашке и ботинках. А значит, эти доспехи достались мне благодаря тому времени, которое бабушка проводила за обеденным столом, вырезая и склеивая шляпки, а потом продавая их с лотка под палящим солнцем. Теперь бабушка Энн как бы обнимала меня и говорила, что я готова.

Я вернулась в кабинет, села, зажав руки между коленями, и стала ждать. Появившийся в дверном проеме полицейский детектив был широкоплеч, аккуратно подстрижен, в прямоугольных очках и черной куртке. На бейдже надпись: «КИМ». Должно быть, по происхождению кореец. Он стоял в нерешительности на пороге, будто это был мой дом, а он собирался войти в грязных ботинках. Я встала, чтобы поздороваться с ним. Он выглядел таким печальным и потому вызывал доверие. Я даже улыбнулась, пытаясь убедить его, что со мной все в порядке.

Детектив выложил блокнот и диктофон, предупредив, что все мои слова будут записаны. «Конечно», — ответила я. Он сел, держа ручку над чистым листом блокнота. Маленькие ролики кассеты закрутились. Я не чувствовала, чтобы от него исходила какая-нибудь угроза. По выражению его лица я поняла: он здесь, чтобы слушать.

Он заставлял меня вспоминать очень многое: что вечером готовил отец; сколько я съела; как много выпила; какой был интервал; название виски; по какой причине отправилась на ту вечеринку; во сколько туда приехала; сколько людей там было; какой алкоголь употребляла; были ли напитки в герметичной упаковке; когда и где писала на улице; во сколько снова присоединилась к гуляющим. Я все время смотрела в потолок, будто так мне лучше думалось. Я не привыкла вспоминать обыденные вещи с такой дотошностью. А он все это время записывал, слегка кивая, переворачивая листы блокнота один за другим. Когда я добралась до момента на веранде, увидела, как он записал: «ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ОНА ПОМНИТ». Ручка щелкнула. Он посмотрел на меня, словно пытаясь отыскать еще что-то. Походило на то, будто мы ехали куда-то и вдруг дорога оборвалась. У меня не было того, что ему требовалось.