Благовест - Алиса Клима

Заметив тоску в глазах Рябовой, Вера прониклась жалостью. Грязлов был средоточием зла и мерзости… Как бы Вера ни порицала слабоволие Рябовой, ее положение вызывало сострадание.

Вера решительно поднялась.

– Наташа, отчего ты такая? – спросила она твердо, но с ласковой улыбкой. – Идем к нам.

Та немного рассеянно посмотрела на Веру и замотала головой. Вера присела рядом, прижавшись к Рябовой плечом.

– Ты не обижайся на меня за то, что я тогда тебя так, – улыбнулась Вера. Рябова молчала. – Я не со зла. Просто Ларионов много для нас сделал…

Рябова закрыла лицо руками. Вера разжала ее ладони и притянула Рябову.

– Мы все считаем Грязлова подлым человеком. Он опасный и гадкий, и я понимаю твой страх. Но скажи, – вдруг спросила Вера спокойно, – он больше ни о чем тебя не просил с тех пор?

Рябова вздрогнула и взглянула на Веру, изучая ее лицо. Вера казалась беспечной.

– Не просил, – ответила Рябова, и Вера вдруг почувствовала что-то неожиданно неприятное.

Она тут же уговорила себя, что Рябова просто боялась. Однако решила не упоминать о подслушанном в конюшне разговоре. Что-то внутри противилось доверять Рябовой.

– Так ты скажи нам, если тебя что-то беспокоит. Мы всегда поймем и поможем, – настаивала Вера, говоря уже громче, чтобы слышали все. – Правда, девочки?!

– Да что говорить! – подскочила Полька. – Да это и говорить нечего! Конечно, поддержим и защитим!

Рябова вдруг разрыдалась.

«Совесть мучает, – подумала Вера. – Это хорошо!»

И обняла ее крепко.

– Ты простишь меня, Ира? – всхлипывала Рябова, уткнувшись в плечо Веры.

– Ну конечно! – Вера заглянула Рябовой в глаза. – Разве это главное? Главное, чтобы ты сама себя простила и все поняла, – сказала она, а потом задумалась и встала. Лицо ее преобразилось. – Сама себя простила, конечно, – прошептала она. – Себя надо сначала простить…

– Что ты бормочешь? – засмеялась Урманова. – Аллах всех простит, надо только верить.

– Да, да, – улыбнулась Вера и обняла Урманову. – Как это верно… Он всех прощает – Бог! Так отчего же мы не можем так же прощать?

– Оттого, что мозги чарвивые, – забасила с вагонки Тата.

– Проповедница в вас погибла, так и не родившись, – сардонически, но, впрочем, добродушно заметила Мирра Евсеевна.

– А чего? – Тата села на вагонке. – Отыми у человека голову, и все беды с плеч.

– И радости, – заметила весело Инесса Павловна.

– А по мне, не в голове радость, а в душе, – задумчиво произнесла Тата, прижимая кулак к груди.

– А душа-то где? Не в голове, что ли? – Мирра Евсеевна нетерпеливо закатила глаза.

– Не-е, – уверенно промычала Тата. – Душа где-то запрятана. Глубоко. А не в голове. Была бы в голове, человеки бы так много гадостей не делали. Гадости все от ума, а доблести – от сердца.

– И философ к тому же! – не унималась Мирра Евсеевна. – Вашего оппонента, жаль, нет. А так бы с Клавдией хорошо эту тему развили. Еще один маркированный Платон зоны…

Вера слушала Тату. Ей казалось, что в этой простой женщине заложено так много добра… Ведь как верно: душа – это что-то особенное, непохожее на разум или инстинкт. Душа была каким-то проявлением всех стихий человеческой натуры: и разума, и инстинктов, и ощущений, которые менее всего поддавались определению.

Тата была новым бригадиром, поставленным вместо Клавки, которая, в свою очередь, временно заменяла погибшую зимой Варвару.

Тата – она же Татьяна Кличко – была осуждена за фарцовку маслом. Представитель сельпо и завмагом занимались воровством и, чтобы кладовщица Тата не сдала их, предложили ей продавать по несколько бутылок в неделю в подмогу своим голодающим братьям и сестрам. Родители Таты умерли, и Тата рискнула ради малышей. Когда вскрылось хищение, само собой, завмагом свалил все на Тату. Но она пошла в местное сельпо, и напуганный чиновник, который больше всех крал, обвинил и Тату, и завмага. Обоих осудили. Тату сослали в Новосибирскую область, а братишек и сестричек отправили по разным детдомам.

Тата страдала от чувства вины, мечтала выйти с зоны и взять домой осиротевших детей. Но многие понимали, что вероятность того, что ей удастся воссоединиться с родными, ничтожна.

Лишенные родительской опеки, дети старше полутора лет отправлялись в детдома. К сороковым годам беспризорных стало не так много по сравнению с послереволюционным временем и Гражданской войной. Система государственной опеки формировалась параллельно системе ГУЛАГ. Многие дети не дожидались родителей из лагерей. Но и воссоединение было травмирующим для всех сторон: мамы неизбежно менялись в лагерях, родные становились далекими, порой – чужими.

Успешная борьба с послевоенной беспризорностью была гадка тем, что правительство ликвидировало беспризорность на улицах, но создавало в головах. Не меньшие страдания ждали матерей, рожавших в лагерях. Если ребенку удавалось выжить, а мать к четырем его годам еще отбывала срок, дитя по достижении четырех лет отдавали в лучшем случае на попечение к родственникам, в худшем – этапировали в приют.

Матери на всю жизнь становились душевными инвалидами, а дети получали травмы, приводившие многих в подростковом возрасте в криминальную среду. Ведь дети «врагов Родины» имели особый статус в детдомах, где их надлежало перековывать.

Но Тата, как и многие, жила надеждой. Жила тем последним днем, когда видела своих братьев и сестер. И все жили тем последним днем, когда в последний раз видели семью. В представлении людей семья и «та жизнь» как бы застывали.

Но ничего не застывало. Шло время, и оно меняло всех и вся. Связи практически всегда рушились безвозвратно. Разыскать после долгой разлуки члена семьи было радостью. Но обреталась ли там родственная душа?

Для Веры Тата была красивейшим образчиком простодушия и наивности. Сохраненная в этом несчастье лагеря благость казалась Вере особенно трепетной, ценной. «Как хорошо,– думала она, которой теперь все вокруг казалось важным и хорошим,– что есть такие люди на земле, как эта Тата! И Инесса Павловна, и Урманова, и Мирра Евсеевна, и Клавка, и Полька… Как страшно было бы жить в мире, где нет добрых и чистых людей с такими огромными сердцами. Они и сами не понимают, какие они важные и красивые! И как хорошо, что есть он. Просто хорошо. И не надо ничего придумывать для объяснения радости!»

Близился вечер, и женщины начали приводить себя в порядок. Инесса Павловна немного волновалась, так как Леву тоже допустили к танцам. Она непривычно много времени провела перед маленьким старым коллективным зеркальцем.

Клавка вернулась в барак и гордо оповестила всех о готовности танцзала. Сама тут