Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Проваливайте отседова! — прогнал Поздеев всех служащих, набравшихся было в контору, и сел писать «доношение» в Петербург господам камергерам Ивану и Христофору Лазаревым, какие меры принял для хозяйской выгоды их верный слуга.

Бледный Василий сам явился, робко отвесил земной поклон и ждал неизбежной кары, а Поздеев, не обращая на него внимания, водил не очень-то бойким пером и, перед тем как начертать, выговаривал вслух:

— Охотник до стреляния птиц, бывший штейгер[24] Спиря, имея птичью охоту, заметил упавшее дерево, в коем выворотне корней обозначились признаки руды…

У Василия затекли ноги, пока Поздеев закончил письмо, присыпал лист песком.

— А-а! — словно только заметил писаря. — Ну чего с тобой делать, соколик?

— Не губи, Иван Козьмич, ни словом ни духом не виноват, нечистый попутал, — взмолился Васька, падая на колени.

— Нечистый? Ха-а! Ты сам нечистого завяжешь приказной строкой. До плетей дошло, так «не губи»! В сговор вошел или сам?..

— Не губи! Считай пропажу мне в начет. Верой-правдой отслужу… Будь в полной надежности, — молил Васька на коленях.

Поздеев долго шумел, грозил, измывался над писцом, но вел себя странно: ногу заносил над поверженным, но ни разу не пнул в лицо. Что-то вроде усмешки поймал Василий в диком глазе управителя, и это поманило надеждой: «По-домашнему решит».

И тут Поздеев действительно сказал:

— Ну, леший с тобой, может, и верно заслужишь. Возьму в Чёрмоз, народ будешь сгонять к Спирьке, по усердию должность определю.

— Слуга по гроб жизни! — клялся и благодарил Василий и ползал у ног, целовал валенки Поздеева.

— Ну, пошел! Отсидишь на цепочке за вранье в подсчетах наличности, — сказал Поздеев и подумал: «Недочет хлеба магазейн-вахтер[25], видать, покрыл на обвесе людишек… Да за хлеб и за что другое старое и после стребуем, а пока — по-домашнему. Ведь коли судейские воровство начнут искоренять, так сам взвоешь. Скажут, ты воров развел и ты есть главный виновник. Тысячей не откупишься от них… А нет вора, нет и расходу… и господам без думок».

Взвесил все Поздеев и наставительно добавил:

— Ты гляди, писаренка-то, пасынка, значит, в Чёрмоз привези без увечья. О нем Настасья Ивановна, дочь наша, спрашивала — живой ли еще.

Васька бегом припустил по улице. Жена встретила недоуменным взглядом: не чаяла живого увидеть.

— На цепь в конторе сажают, после в Чёрмоз поедем, — шепнул он, схватил кошму для подстилки на ночь и торопливо побежал.

— Мам, чего он? — спросил младший сынок Николка.

— В Чёрмоз, грит, поедем, — ответила Надежда и подняла измученное лицо к иконам: «Хоть обошлось бы!.. Переедем, так, может, Степан еще немного поучится».

Еще сидя на цепочке, Васька отослал с попутчиком письмо в Чёрмоз:

Любезный брат наш Федор Степанович!

Много лет я тебя кормил, выхаживал, в люди вывел, на ученье определил. Теперь ты порадей мне пристанище. Скажи племяшу Сеньке нашу нужду: жить у него станем. А приеду сам четвертый. Тесновато, только бабка Авдотья, может, ноне и помрет, свободнее будет…

Отсидел Васька на цепочке и двинулся в Чёрмоз. Две подводы заняли его пожитки. Вез мужик, которому приказали.

На двадцать четвертой версте от Кизела путники увидели Спирин табор. В разлапистом сумрачном ельнике горели костры. Работные, накинув на плечи рогожи, кули, дерюжки[26], зябко ежась, плавили снег в котле. Степан грел руки у костра и побаивался: «Помянут проделки отчима — без огня сгоришь от стыда».

— Эва дорог сколько, так чего бьетесь? — спросил подводчик.

— Боле двадцати верст укоротим, гляди, скинем цельный день пешего ходу. Народу гонят тысячи, иных за двести верст, а приказчики походное время в рабочие дни не считают, — объяснил Спиря. — Мы ради того бьемся. А Поздеев — озорной лошак — конечно, по-своему тешится. — Спиря замялся и, потупясь, добавил: — Человек наш замерз…

— Ага! Спит в шалаше и не храпит, — вступил в разговор лесоруб, — я глянул ближе, пару нету: наготово окостенел! Свезли бы хоронить-то.

— Куда! — отмахнулся Василий. — Разве всех перевозишь. Тут хороните.

— Однако, — засуетился подводчик, — лошади не кормлены, до села Булатовского дотянуть и ночевать.

Старая Палкинская дорога[27] шла к пойме Камы, глохла в лесу, и сани бороздили свежий снег. Все ехали и ехали по зимникам, по льду речек и болот.

Сначала сильно вьюжило, потом вызвездило и крепко подморозило. Василий посмотрел на восток, где легкий лесной человек Спиря по своеволию Поздеева протаптывал путь через леса Голицына и Строгановой.

— Попляшет «охотник до стреляния птиц», — усмехнулся Василий.

VI

В глуши Урала, на Чёрмозском заводе, что в девяноста верстах от Перми, лили расплавленный чугун, ковали тяжелые крицы[28], в склады валили звонкое железо.

Поздеев назначил Ваську Наугольного заводским полицейским смотрителем, а тот сам себя возвеличил и назвался полицеймейстером[29]. Поздеев дал выморочную избу[30], и обошелся новосел без Сенькиной развалюхи, зажил самостоятельно.

Потолстел Васька, вместо впалых щеки красные надулись и обросли черной щетиной. На простых людей смотрит с прищуром, а как заорет, так и выкатит злобные глаза.

Васька усердствовал: «по кругу» сыпались зуботычины и подзатыльники. Вседневная забота Васьки — больных проверять по домам. Каждый хворь придумает, лишь бы на работу не идти. Васька в этом был уверен и лечил решительно:

— Лихорадочного гони в кричную кузницу, поможет лучше всякого заморского зелья.

Сегодня Васькины молодцы ворвались в дом Пóносовых. Не перекрестя лоб, кинулись к русской печке, на которой лежал больной Мишка-горновой. Двое схватили за ноги, поволокли. Больной свесился, из последних сил уцепился, вот-вот рухнет и головой об пол.

— За волосья перехватывай, ино затылицу разобьет, — заботливо руководил Васька. — Башка евонная еще нужна для устройства ножниц, а может, еще чего полезное заставят удумать.

Михаил крепок, молод, только ослабел от хвори, но и сопротивляться нельзя — их трое. Забьют. Жена причитает, ребятишки плачут. Поставили на ноги. Устоял Мишка.

— Дыхни! — скомандовал Васька. Сам обнюхал и определил: — Трезвый! Так чего ж ты!

Повернули к двери, дали по шее, подхватили — и на улицу. Сзади крики:

— Босый он!

— Раздетый вовсе!

— Ничего, мороз надоумит обуться, — сказал Васька.

Повели Михаила. Следом женщины бегом, воем воют, тащат охапку одежи и обувку. Сунул Михаил ноги в отопки[31] от валенок, будто не его вели босиком по снегу, утешил домашних:

— Не кручиньтеся, вернусь. Знаю, на какую машину Чиркову требуется выдумка.

— Кого уволокли? — спрашивали люди.

— Да Мишку.

— Которого Мишку?

— Учителева брата.

— Неужто хворого пороть?

— Нет, подтыкают да, слышь, приговаривают, дескать, головой и хворый может придумывать, замыслил надобные ножницы,