Богова делянка - Луис Бромфилд

привилегии. Его ни разу не упрекнули в том, что он нечестен или хотя бы недобросовестен (эти обвинения в разгар политической борьбы бросаются всем кандидатам), напротив, политики не видели в нем проку именно потому, что он был излишне честен. Иногда они говорили, словно бы в укор, что он не умеет делать деньги, а в глазах известной части американцев это худший из недостатков.

Он не возражал бы, если бы на него свалился с неба миллион-другой, но нажить такие деньги был не способен. Его основной недостаток заключался в том, что он был неприхотлив и довольно равнодушен к деньгам. Имей он миллион-другой, он вряд ли изменил бы свою жизнь, разве что завел рысаков. Всю свою жизнь Джонни слышал от разных американцев, что они не могут представить себе жизнь, в которой отсутствовала бы постоянная необходимость делать деньги. Когда он задумывался впоследствии над таким заявлением, ему начинало казаться, что оно указывает на удивительную скудость духа и воображения в мире, изобиловавшем возможностями для интересного времяпрепровождения, удовольствий и даже для служения ближнему. Его отец принадлежал к числу людей, которые и без необходим мости работать умеют создать себе полную, богатую впечатлениями жизнь. И не в силу сложности своей натуры, а скорее наоборот, в силу ее простоты — потому что любил он то, что лежит в основе всей жизни: землю, животных, своих детей. И еще доставляло ему величайшее наслаждение дружеское общение с другими людьми. Он был философом и питал глубокую романтическую любовь к природе, оставшуюся, увы, неудовлетворенной. Потому-то он и тянулся к фермерам, и хотя его единственная попытка обосноваться на земле окончилась неудачей, друзья его и политические приверженцы всегда были из числа людей, возделывавших землю.

С детства и до сорокалетнего возраста нужда заставляла Джеймса Уиллингдона выполнять работу, которая была ему не по душе. Еще мальчиком ему пришлось работать в прогорающем аптекарском магазине своего деда, а когда аптеку наконец продали, он поступил в банк, и, хотя в аптеке занимал в свое время должность кассира, а в банке дослужился до поста директора, призвания и любви ни к торговле, ни к банковскому делу у него не было, и лишь только появилась возможность заняться политической деятельностью, он ухватился за нее и уже больше к коммерции не возвращался. Хотя в жилах его не было ни капли полковничьей крови, наклонностями и характером он очень напоминал старого философа. Жизнь, однако, обошлась с ними по-разному: Полковник родился в богатой семье и имел все возможности жить в соответствии со своими вкусами и желаниями, тогда как отец Джонни родился в бедной семьи и вынужден был работать на других — содержать отца с матерью, а временами даже брата, жену и детей, родственников, которые вечно обращались к нему за помощью. От этой обузы он не мог уйти до самой старости, до тех пор, пока его собственные дети не выросли и не покинули отчий дом. В силу своей исключительной доброжелательности, доверчивости и излишней щедрости он постоянно ссужал кого-то деньгами без возврата.

Он был добрый и тихий человек, светловолосый, с ярко-синими глазами. В нем безошибочно сказалась чистая английская кровь Уиллингдонов, хранимая поколениями, прожившими жизнь в Новой Англии. Не было в нем ни шотландской ширококостности, ни дородности, отличавших почему-то большинство потомков первых поселенцев. От уголков глаз лучиками расходились морщинки, говорившие о беспечном нраве, но с годами небольшие морщины залегли и в уголках рта, а в смехе появилась горечь. По-моему, эти морщины пришли вместе с разочарованием, которому он так долго и упорно сопротивлялся. В молодости он был приветлив и доверчив, но в конце концов стал доверять лишь тем, кто прост душой и равнодушен к жизненным благам.

Подобно многим другим отцам и сыновьям, Джеймс Уиллингдон и его сын Джонни испытывали некоторую неловкость в обществе друг друга; правда, чувство это ушло после того, как, повзрослев и поумнев, Джонни начал понимать, что возникает оно чаще всего у людей, обладающих тонкой духовной организацией, которым приходится слишком много времени проводить в обществе людей бесчувственных, а то и просто грубых. Застенчивость объясняется боязнью, как бы не нарваться на обиду, не стать мишенью для насмешек и оскорблений. В душе отец его был поэтом, в том же мире, где ему приходилось вращаться, поэзия была в загоне. Наблюдая его в повседневной жизни, вы начинали понимать, что обстоятельства и трудная жизнь подавили что-то весьма существенное в его натуре. И только увидев его на лоне природы, ведущего нескончаемые разговоры с фермерами, или в те минуты, когда он, вырвавшись из Города, уходил бродить по полям, вы чувствовали, что он становится самим собой, уверенным, независимым и довольным жизнью.

Он любил часами гонять со своими собаками по снежным полям за зайцем, которого они так никогда и не настигали, или сидеть в тени развесистой ивы и ловить миног, рыбу-луну и кижуча. Английская кровь была сильна в нем. Ему бы родиться в английской деревне — там бы ему нашлось место. В этом же краю Среднего Запада он был совершенно не на месте.

Но человек он был беззлобный. Холодная ожесточенность Старика, его отца, повернувшегося ко всему миру спиной, была неведома ему. По-моему, ему даже в голову не приходило, что в меркантильном мире, окружавшем его, что-то неладно. Он полагал так: раз не соответствую, значит, сам виноват; надо подгонять себя под общество, в котором не умещаешься.

Джонни разделял его любовь к природе, и именно во время их совместных скитаний по окрестностям неловкость между отцом и сыном окончательно рассеялась. Они и не разговаривали много. Иногда отправлялись куда-нибудь, усевшись рядышком в бричке, или часами удили вместе рыбу и за все время могли обменяться всего лишь двумя-тремя словами. А к чему слова? Если ласточка чертила крылом воздух, чуть не касаясь земли, или зимородок, сверкнув золотом и синевой, проносился над самой поверхностью воды, оба видели и оба знали, что почувствовал при этом второй. Если дикие ирисы поражали яркостью красок или особенно зелены были листочки ивы, к чему указывать на это друг другу. Восторг, который отец испытывал, поймав луну-рыбу весом не больше полуфунта, оставался в душе надолго. Он никогда не был настолько богат, чтобы заниматься ловлей тарпонов во Флориде или лососей в Новой Шотландии, но едва ли это доставило бы ему больше радости, чем сидение с удочкой у запруды ван-эссеновской мельницы.

Иногда Джонни с отцом отправлялись на такие рыбалки вдвоем, но больше всего они любили экскурсии всей семьей, предпринимавшиеся по