Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан

* * *

После всех этих событий все наши знакомые начали разъезжаться, кто в Варшаву, кто в Америку. Мы начали всерьез подумывать о Палестине, но прежде чем нам удалось туда уехать, прошло еще полгода.

Еврейская общественная жизнь начала налаживаться: вышли газеты на идише, сионистская[288] и бундовская (Tog), начали появляться в Вильне разные «знатные иностранцы»: комиссия Моргентау[289] для исследования событий. Все были заинтересованы в том, чтобы затушевать события и замирить общественное мнение; понятие «appeasement»[290] тогда еще не было знакомо, но оно уже существовало. Всем делегациям делались торжественные приемы, их возили показывать место действия, где расстреливали евреев, где их закапывали живьем, сжигали. В здании еврейской «кегила»[291] шел разбор сотни дел, туда приводились свидетели и пострадавшие, которые давали показания.

Но евреям все эти комиссии ничего не дали, кроме обиды и разочарований; всё назвали «инцидентами», «военными эксцессами», и это не помешало новому займу Польше со стороны Америки и Вудро Вильсона, защитника правды и справедливости.

Несмотря на все пережитые ужасы, Вильна скоро оправилась. Люди вошли снова в работу помощи пострадавшим, были благотворительные вечера, справляли 15-летие со дня смерти Герцля, вечера еврейского культурного кружка Тарбут[292], вечер Керен Каемет[293], детские спектакли и даже целые дни, посвященные Палестине. Все бросились в эту шумную общественную работу. Дешевые кухни, детские приюты, ликвидация голода. Объединенный клуб писателей — сионисты и идишисты — устраивали встречи и приемы для разных новоприехавших знаменитостей.

Знаменитый еврейский Виленский театр возобновил свои спектакли. В Вильне были заложены невероятные источники еврейской культуры, старых и новых литературных традиций. Библиотеки Страшуна[294] и Сыркина, читальни были переполнены еврейскими учеными.

Проездом жили в Вильне еврейские писатели — Шимон Ан-ский, Сегалович, братья Нигер — Чарный[295], Вайтер-Девенишский, которого убили поляки, и многие другие.

В 1919 году наш «Иерушолаим де Лита»[296] имел свой блестящий расцвет. Евреи, как раненые звери, привыкли к погромам и зализывали свои раны. Если, бывало, зайдешь к раввину в день после погрома, и этот день была суббота, вы могли найти на столе белую скатерть (чистую простыню), пару подсвечников (если серебряные были украдены, то медные), халу и фаршированную рыбу на столе. Вся семья была в чистых платьях и помыта, как если бы ничего не случилось. Еще вчера здесь бушевала зверская банда, и завтра начнутся будни и заботы, но сегодня — суббота. Как после смерти домочадца в доме запрещено говорить о покойниках, так тут тоже старались не вспоминать происшедшее. И так было не только у раввинов, но у всякого набожного еврея.

Поляки были заинтересованы в том, чтобы в первых выборах «Земель Всходних» (в районе северо-западного края и Вильны в том числе) население голосовало не за литовцев, а за поляков. Они делали всякие дипломатические шаги, чтобы замазать прошлое и помириться с нотаблями и влиятельными кругами в еврействе. Они не останавливались перед визитами, личными извинениями. Мы знали, что эти вежливые заигрывания накануне плебесцита прикрывали все тот же антисемитизм и национальную ненависть.