На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

Закат золотил землю, стены хат, идущую в халате женщину. Яков бросился следом, но Регина Ильинична, услышав шаги, обернулась:

– Назад! Я сама… Нужно вывести детей.

Старший лейтенант, отогнав молдаванку, встретил Якова окриком:

– Ты знаешь эту капитаншу? Она нормальная?

– Она – врач, – вырвалось у того, смешавшегося от волнения и растерянности. Никто бы, пожалуй, не смог сейчас остановить своевольницу, рискующую по-женски безрассудно и дерзко!

Немцы, вероятно, также растерялись. К ним в полный рост приближалась доктор, женщина удивительной красоты, помахивая своей медицинской шапочкой. Они молчали. И с каждым шагом парламентерши воздух точно цепенел, плотнело вокруг пространство.

– Nicht schissen! – выкрикнула она требовательно, остановившись напротив узкооконной хаты, перед которой отсверкивали на земле осколки стекол. – Jch bitte die Kinder lassen[26].

Копилась, звеняще стыла тишина. Послышалось Якову, как гудели пчелы в цветущих ветках груш.

– Jch bitte sie kapitulieren. Jch garantiere Jhnen das Leben[27].

Голос Регины Ильиничны разбился о порушенную стену. И Яков, и бойцы, замершие с автоматами, и даже их надменный командир, со сжатыми губами, ощущали, как гнетуще тянется время, – и следили все напряженней.

Спустя минуты три из хаты выбежал мальчишка, а за ним – подстриженная девушка-подросток. Насмерть испуганные, онемевшие, они выкрались на улицу и рванули наутек, не обращая внимания на зов матери. Регина Ильинична проводила их взглядом и повторила настойчивей:

– Danke! Jch bitte noch einmal sie kapitulieren![28]

И возвращалась она несуетно, легкой поступью, – горделивая, уверенная, с ясным лицом, точно после удачной операции. Яков отмеривал взглядом оставшиеся до крайних деревьев метры, в сердцах ругая доктора за медлительность и некую вызывающую беспечность. Старший лейтенант, не выдержав, пошел ей навстречу… Короткая очередь рассекла тишь! Пуля звонисто врезалась в ствол груши. Регина Ильинична шла прямо. И Яков подумал, что в нее не попали. Но тут же на высокой груди, все ярче краснея, – точно раскаляясь! – проступило пятно крови. Раненая качнулась. Приседая, вытянула руку, чтобы не удариться о землю. Прилегла. Умерла мгновенно…

Ожесточенная атака смершевцев вспыхнула и завершилась молниеносно. Никого из них даже не царапнуло. Двух иссеченных очередями эсэсовцев оттащили на берег Прута.

Командир спецотряда, мрачный, как туча, приказал престарелому коноводу сопровождать погибшую. Перед тем как полуторка, развернувшись, поколесила обратно, Якову удалось взять из сумки Регины Ильиничны ту самую фотокарточку, которую уже держал в руках. Она пригрелась в кармане его гимнастерки. И до места расположения части, до румынского городка Баташаны, куда довезли догнавшие обозники, Яков думал о превратностях жизни, непостижимой ее жестокости. Как же можно объяснить, что мать Фаины оказалась хирургом, вылечившим его? Он казнил себя за нерешительность, что не удержал, не остановил дорогого человека, – свою спасительницу – хотя бы силой! И никак не мог свыкнуться с мыслью, что на планете больше нет, нет этой женщины, готовой жертвовать собой ради других, – своенравной, прекрасной, с глазами иконной богини…

7

Поспешная эвакуация мгоготысячного казачьего люда, со всех сторон нагрянувшего к Проскурову, началась аккурат в Рождество. На станции Гречаны – столпотворение, шараханье обезумевшей толпы. В давке на перроне Полина Васильевна потеряла свекра из виду, в теплушке оказалась благодаря везению. Ее включили в группу терцев из тридцати человек, на которую выдали маршбефель, обеспечивающий проездом и питанием. Полина Васильевна, как и другие, знала, что их отправляют в Белоруссию. И надеялась, что свекор разыщет ее там.

Путь выдался долгим. Прозябали в холоде и грязи. Унизительно скудными были пайки, отпускаемые на интендантских пунктах. По нескольку дней стояли в Перемышле и вблизи Варшавы. И только в марте беженские теплушки докатились до станции Лесной, к Барановичам. Полмесяца продержали в карантинном лагере. Повеселевших скитальцев, опять же, поездами доставили в Новоельню, в глубь лесов и болот. И семьи казаков, и приблудших иногородних под охраной развезли по окрестным деревням.

Путь в Белоруссию Тихона Маркяныча оказался гораздо замысловатей. Оставшись в негаданном одиночестве, он не пал духом. В штабном пункте при гречанском вокзале ему подтвердили, что беженцев с Дона, Кубани и Терека гуртуют в Новогрудок, на долговременное проживание.

– Тебе, станичник, и бабку белорусскую выделят. У них бабки моложавые, крепкие. Одно плохо. Денно и нощно чеснок грызут, чтоб комар в хату не лез, – тая в прищуренных глазах озорство, торочил рыжеусый хорунжий, немолодой, с глубокими залысинами. – Приедешь туда, оженишься, и горя не будешь ведать. На кой ляд тебе сноха? Ну, потерялась и – потерялась. Не пропадет! А чеснок, – он для здоровья пользительный, как водка!

– Ты бы, земляк, не балачки бил, а за дисциплиной доглядал! – осердился старик. – Друг дружку топчут! Нету порядка! Калмычонку шею свихнули, скособочили, а тетку с оклунком на рельсу насмерть спихнули! Амором все лезут! А иде ж командирский приказ?

Ястребом зыркнув на офицера-шутника, Тихон Маркяныч подался к двери, но хорунжего запоздало осенило.

– Погоди, уважаемый! Ты кто есть по званию?

– Старший урядник конно-артиллерийского полка, – отрекомендовался бородач.

– Сгодишься! Голос у тебя генеральский, – зажегся офицер, из низовских донских, – судя по мягкому произношению, – казаков, поглядывая на старика уже серьезно, доверительно. – Выручи, служивый! Положиться не на кого! Нужно в Проскуров, в штаб Павлова, срочно бумагу доставить. Край надо! Сводку по вагонам. Немцы обещают, а не дают. Душиловка на перроне. Ты ведь сам пострадал! Ну? Заради людей. Дам бричку. И двух конвойных. Где штаб, они знают. Ну? Делов-то – на час!

– Не могу! Надоть сноху догонять, – вздохнул Тихон Маркяныч, поправляя на голове лохматую, не по размеру большую шапку, подобранную на вокзале. – Я зараз – безлошадный. Отрядили мою фурманку на армейские нужды. А в самый Новогрудок должон поспеть вовремя. Обещались лошадку возвернуть.

– Не вернут! И не надейся, – ухмыльнулся рыжеусый, наклоняясь к окну и топыря на плече защитного кителя блеклый погон. Мимо проволокся, трубя, паровоз, за ним – связка платформ и ветхих вагонов. Мигом сгрудилась и прихлынула к ним толпа. Началась дикая посадка. Истошные крики, ругань, полыхнули с новой надсадой. – Выручи, старина! Видишь, что творится? А за помощь я тебя лично посажу на поезд!

Поджарый конь, подгоняемый кучером, разбитным пареньком, легко нес повозку. Тихон Маркяныч, насупившись, сидел сзади, с другим конвойным, долговязым казаком с распухшей щекой. От обоих разило самогоном. И старик покрикивал, шпынял то неуча-возницу, то маявшегося зубной хворью.

По городу, разбросанному вдоль долины Южного Буга, переполненному немецкими войсками и беженцами, петляли долго, пока не выскользнули к зданию с общелканным пулями крыльцом. Дежурный по штабу, узколицый