На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

И мелькнула ночь, – короткая, точно скроенная из отдельных эпизодов, волнующих то силой сладострастия и нежностью, то предчувствием зловещего, непоправимого. Марьяна звала и звала его к себе, не жалея искусанных, опухших губ, и в молодом неистовстве не могла избыть безоглядного, негаснущего желания – перед разлукой. Павел также был горяч, отзывчив…

В одном купе с ним ехала до Франкфурта вдова майора с умненьким русоволосым сыном-отроком. Недавнее горе, траурная косынка делали тучную фрау отчужденно-печальной, замкнутой. Но, выяснив, что попутчик – офицер вермахта, она не преминула рассказать о муже, героически погибшем в Африке. В довершение всего показала его фотографию. И формой крупного подбородка, и глазами, и срезом лба он был разительно схож с сынишкой. Павел сказал об этом вдове, и та с печалью сообщила, что даже родинки у них рассеяны одинаково. «Хороша работа!» – подивился Павел.

И до самого Берлина, оставшись в купе один, смятенно раздумывал, что в любой миг может погибнуть, бесследно исчезнуть, не оставив детей. Они с Марьяной хотели ребенка. И странно, что в любовной обоюдной горячке, – будто кто наколдовал! – не могли зачать. Он тоскующе смотрел в окно, на поля и разрушенные бомбардировками дома вдоль железной дороги, а сам представлял себя: то гуляющим за руку со своим сыном-карапузом, то поучающим его, подросшего, говорящим с ним о казачестве, родной земле, славе предков. И этот мечтательный сумбур был невыразимо интересен, нов, приятен…

9

27 мая из Берлина выехала делегация ГУКВ[30] с полномочиями произвести размежевание территории, выделенной казакам в Белоруссии, по войсковому принципу. Дележ предстоял между донцами, кубанцами и терцами пропорционально числу их семейств, как уже проживающих здесь, так и ожидаемых в будущем. Начальник Управления генерал Краснов, сославшись на переутомление, возложил эту миссию на заместителя, Кубанского войскового атамана Науменко. Вместе с ним отправились Восточным экспрессом доктор Химпель, начштаба Семен Краснов и есаул Шаганов. Спустя два дня за ними в Белоруссию последовали терский атаман Кулаков и адъютант атамана Науменко, войсковой старшина Заболотный.

Представители берлинского Управления в первый летний день были уже в Новогрудке, представившись гебитскомиссару доктору Гилле. Бывалый артиллерист устроил в честь казачьего командования банкет с залпами шампанского. Наряду с ним опекал делегатов и майор Мюллер из штаба Южного фронта.

За последние месяцы атаману Павлову удалось перекроить пластунские полки, каждый численностью до тысячи штыков. Донских набралось четыре, кубанских – три, сводных также оказалось три и разъединственный – терский. Полки в такой последовательности промаршировали перед высокими гостями. Похвалу Походный атаман встретил более чем спокойно, с присущей сдержанностью. Зато неиссякаемым елеем текла речь Доманова. Он по-прежнему носил есаульские погоны, но внешне набрался уверенности, начальственного лоску. Неотступно при нем находился референт Радтке, «око» Химпеля в Казачьем Стане. Референт фактически исполнял роль снабженца и главбуха, получая в Восточном министерстве кредиты и наблюдая за использованием средств казачьей казны. Такую же склонность к хозяйственным делам имел и Доманов. До войны, как подтверждали терцы, он занимался обеспечением то Пятигорской электростанции, то курортных организаций, – крутился, добывал, завхозничал за милую душу! А теперь, в должности начштаба, всячески выдавал себя опытным кадровым офицером, дальновидным стратегом. Поэтому, разумеется, приходилось скрывать, что в царской армии служил всего-навсего казначеем при конной сотне.

Неприязнь, закравшаяся в душу Павла при первой встрече в Ростове, в этот приезд лишь окрепла. Его раздражали услужливая улыбочка Доманова, семенящая походка, словоблудие. Служаке, не лишенному самолюбия, приходилось поневоле юлить, приспосабливаться. В Новогрудке уже находились офицеры-эмигранты куда достойней и авторитетней. Любой из полковников мог заменить его с огромной пользой!

Выборных атаманов станиц и округов собрал на совещание Науменко. Сродники-кубанцы встретили «батьку» раскатами аплодисментов и возгласами. На войсковом атамане, щеголяющем выправкой, по-генеральски изящно выглядела синяя черкеска с красными обшлагами, украшенная газырями и дорогим поясом. Для большей убедительности он навесил длинный кинжал в ножнах, также старинной работы. Маленькая голова, в седой щетине, никлые – в масть – усы, заостренный нос, отчеркнутый складками щек, придавали Вячеславу Григорьевичу вид кубанца, сочетающего и суровость, и озорство, и простодушную хитринку в глазах. Он долго стоял перед залом, склонив голову.

– Братья казаки! Господа атаманы! – зычно обратился Науменко, дивя молодым накалом голоса. – Рад безмерно видеть вас. После страшных испытаний мы вместе! На новой, временно закрепленной земле. Даст бог, выбьем большевиков, переберемся в отчие края. А покамест жить здесь, в Белоруссии. Вокруг неспокойно. В лесах партизаны. Жалят, як гадюки! И нам треба скорийше ощипаты цих бандюг, ворогов. Якшо мають воны храбристь… Благодаря Восточному министерству, возникла Новая Казакия. Полкам воевать, биться с партизанами, а семьям обживаться. Нам помогают немецкие власти, наши союзники. И мы докажем делами право жить здесь. Освободим территорию от лесной нечисти. А затем заживем автономией. Любо, казаки?

– Лю-бо-о! Пра-альна, батько! Лю-ю-юб-о-о!

Атаманы свели голоса в дружном хоре. Тихон Маркяныч, морщась, внимал воплям, – трещала голова и бурчало в животе. И раскаивался, что столь опрометчиво согласился представлять стариков от Сальского округа. Утром он переел капустных щей и, маясь желудком, искал глазами кратчайший путь для ухода. Атаманов в бывшей школе, как залома в пузатой астраханской бочке! Не ступить. И пришлось Тихону Маркянычу терпеть, пока говорил Науменко. Под шумок старик вскочил и, тыча перед собой костыликом, слыша поругивание, выбрался в коридор, припустил к выходу. От нужника возвращался уже гуляючи, любопытно поглядывая по сторонам.

День выстоялся жаркий. Прощально догорала сирень. Пожухлые гроздья источали терпкий запах. А рядом свежестью окатывали сосны и ели, на кончиках лап уже выметавшие светло-зеленые побеги. Под стволами их валялись прошлогодние сухие шишки. Соседство молодого и тленного навело Тихона Маркяныча на грустные размышления. Катилась жизнь под крутую горку! И, по всему, помирать придется на чужбине. Он чутко прислушивался к новостям и опасался, что Красная Армия начнет наступление. А, стало быть, надо опять давать дёру! Так гонят в степи охотники бирючиную стаю, упуская из виду, давая передышку и вновь беря в оцепление… К совещанию атаманов старик потерял всякий интерес. От них зависело немногое. И дураку было понятно, что поселили казаков в партизанском краю неспроста, а для охраны немецких тылов. Чужая земля, чужие дома. Немилый болотистый край. Только дух казачий да воля спасают!

За дощатой оградой окучивала картошку сухопарая баба, внаклонку орудовала мотыжкой. Тихон Маркяныч уткнул посошок в песчаную почву, положил руки на забор, наблюдая.

– Не тяжко тобе, касатка, одной? Могет, подсобить? – затронул старик шутливым тоном. – Либо