Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

Я до сих пор не рассказала Трюс о Стейне. Никак не могу собраться с духом. Сначала Ханни, каждый раз думаю я. Сначала Ханни. И только потом…

О том, кто предал нашу группу, я тоже смолчала. И Франсу не рассказала. Одной бессонной ночью, на прошлой неделе, я вдруг мысленно увидела Петера, каким он был раньше. Моего Петера. И в один миг поняла его. Поняла его злость. Его предательство. Поняла, что он вовсе не хотел, чтобы оно привело к тому, к чему привело.

По пути мы проезжаем мимо мест, где проводились расстрелы. Там лежат цветы, висят приспущенные флаги. В ветвях деревьев тихо шумит ветер, в придорожной траве алеют первые маки. Какие-то незнакомцы угощают нас «сливочным кремом» в картонных стаканчиках – приторно-сладкой свекольной водой, взбитой в пенку. Мы смеемся. Кричим: «Конец войне! Мы свободны! Теперь заживем!» Но как? Понятия не имею.

У тюрьмы собрались десятки людей. Почти все с цветами. Солдат ВВ зачитывает вслух имя. Двери открываются. Из них выходит бывшая заключенная. Щурится от непривычного света. Раздаются крики «ура!». Она в смятении озирается. К ней бросаются мужчина с женщиной, обнимают ее. Вскоре все трое уходят, рыдая и прижимаясь друг к другу.

Мы с Трюс молча смотрим на дверь. Раз за разом она открывается, наружу выходит арестантка, ее радостно приветствуют, дверь закрывается. Дверь – арестантка – ликование – уход. Чем сильнее редеет толпа вокруг нас, тем быстрее растет ком у меня в горле.

Когда последние ожидающие забирают с собой последнюю девушку, мы с Трюс остаемся одни. Я подхожу к солдату.

– Все уже вышли?

– Все, – подтверждает он, собираясь снова зайти внутрь.

Я ставлю ногу на порог.

– Может быть, больные остались?

– Больше никого нет. Даже мертвых.

Мы едем на Ветерингсханс, но Ханни нет и там. Выслушав нас, тамошний охранник говорит:

– Живой вы ее уже не найдете.

Он произносит это уверенно, без тени сомнения. Лицо Трюс не выдает ни единого чувства. Я молчу.

Мы едем обратно в город, на праздник. Повсюду все так же кричат, поют, смеются. А у меня внутри сгущается тишина. Заходит солнце, а с ним гаснет и надежда.

43

Еще совсем рано, когда мы, бойко крутя педали, едем домой. Домой. Я все повторяю в мыслях это слово – так странно оно звучит. И так радостно. Интересно, мама уже будет там? Внутрь мы, во всяком случае, попадем: Трюс забрала ключ у тети Лены, а квартиранты давно съехали.

– Теперь начнется нормальная жизнь, – говорю я Трюс.

Она не отвечает, только окидывает меня быстрым взглядом. Не знаю, зачем я это сказала. Наверное, потому, что так этого хочу – чтобы вернулась нормальная жизнь. Хотя какая она, эта жизнь, уже и не знаю. Единственное, что я знаю, – то, что старая жизнь нам больше не впору. Да и как она может быть впору? Чем ближе Брауэрстрат, тем медленнее мы едем.

Светит солнце. Я то греюсь в его тепле, то дрожу от холода. Новый мир залит ярким светом. Мы едем мимо парка Кенау, где вовсю цветут одуванчики. На улицах, несмотря на ранний час, уже много людей. Я смотрю на этот внешний мир, где парни и девушки влюбляются, держатся за руки, прогуливаются по парку. Он совсем близко, этот мир, на расстоянии вытянутой руки, но ухватиться за него я не могу. Только смотрю как сквозь запотевшее стекло.

Интересно, что видит Трюс? Как они будут гулять здесь со Стейном? Об этом она мечтает? По ее невозмутимому лицу не скажешь. Сегодня вечером я расскажу ей о нем… о том, как его… Но это вечером. Сперва – мама.

Трюс отпирает входную дверь. Нас встречает тишина: мамы еще нет. Дом будто уменьшился в размерах. Пахнет сыростью. Мебель, подоконник – все покрыто слоем пыли и затянуто паутиной. В прихожей вдоль плинтуса ползают муравьи. Мы принюхиваемся и присматриваемся, как собаки. Все наши вещи снова лежат на местах – может, их никто и не убирал. На каминной полке стоит наша довоенная фотокарточка. Мама, Трюс и я. Не помню, когда был сделан этот снимок. Рядом – наш с Трюс школьный портрет. На блузках – по красивой брошке. Мои волосы распущены. Я смотрю на себя как на чужую. Какими же беспечными мы были!

Я смотрю на то, чего больше нет. За это время произошло столько всего, что кажется, будто между той девочкой и мной нет никакой связи. Смогу ли я когда-нибудь рассказать маме, что видела, что делала?

Трюс опустилась в старое кресло. Пистолет она спрятала в нижний ящик серванта, я кладу свой туда же. Без него, без его веса я чувствую непривычную легкость. Пистолет не как одежда, он часть моего тела.

Трюс похудела, осунулась. Бледное лицо. Темные круги под глазами. Мой взгляд цепляется за вещи на подоконнике позади нее. Все на месте. Я беру мою жестяную черепашку и щелкаю ее по головке. Неужели три года назад я была ребенком, играла с этой игрушкой? Черепашья головка качается вверх-вниз. А сейчас? Кто я сейчас?

Вот-вот придет мама. Увидит свою Фредди, из прошлого. Фредди с черепашкой. Или все-таки увидит меня? Ту, которой я стала? Меня охватывает уныние. Я и сама точно не знаю, кто я. На улице по-прежнему поют и веселятся.

Я не слышала, как в двери повернулся ключ, но вдруг она здесь. Дверь комнаты распахнута, она стоит, прислонившись к косяку. Мама. Худая, усталая, но это наша мама.

Мы не бросаемся друг к другу в объятия. Трюс не встает с кресла. Я не отхожу от подоконника. Мы глядим друг на друга. Молча. Мы так давно не виделись. Столько всего произошло.

Мама смотрит то на меня, то на Трюс. Мама, думаю я, ну спроси же что-нибудь. Ты должна понять, кем мы стали. Мы не отводим от нее взгляда. Раньше я думала, что она видит нас насквозь, но теперь? Девочки, уехавшие из дома на Оликанстрат, исчезли, потерялись на войне.

Я делаю шаг к ней. «Спроси же что-нибудь!» – глазами прошу я. Она молчит. Не может.

И я не могу. И Трюс.

У мамы на глазах выступают слезы. Она слегка отворачивается от нас. Будто бы для того, чтобы посмотреть в окно. Ей по-прежнему хочется быть сильной в наших глазах, но мы уже не дети, и, возможно, ее слезы помогут нам больше, чем ее сила.

Наконец она утирает глаза, снова поворачивается к нам, подходит и обнимает меня за плечи. Без слов прижимает к себе.