Этот маленький город - Юрий Николаевич Авдеенко

расстегивать на девушке шинель… Движения его были грубыми, торопливыми. И сам он, весь-весь, был гадок, как зверь. Желтые, пахнущие незнакомым одеколоном волосы коснулись Любашиных губ. И тогда ей удалось подтянуть руку к своему ремню, нащупать ножны.

Немец торопился. И забыл о всякой осторожности… А Любаша уже крепко сжимала рукоятку финки. И когда он навалился на нее, она ударила его ножом между лопаток.

Немец не понял, что случилось. Светлая голова метнулась из стороны в сторону, он захрипел и, корчась в судорогах, сполз на бок. Любаша встала…

Потом ее стошнило… Пятясь, она медленно вышла из будки. Море было серым, как и вчера. И волны были с белыми грязными гребнями. Стреляли… Любаша вспомнила про автомат. Вернулась в будку. Немец лежал тихо, не шевелясь…

Она не могла оставаться в этой будке, не могла уйти назад к берегу, потому что это было бы отступлением. И она пошла вперед…

Ее ранило в саду, среди фруктовых деревьев. Снаряд вывернул из земли старую кряжистую алычу, срезал тонкий, трехлетний персик. И Любашу тоже… Она лежала на мокрой земле, и сознание долго не покидало ее. И она понимала, что не сможет подняться.

А море было рядом, не больше чем в трехстах метрах. Оно шумело и грохотало, словно надеялось заглушить вой пуль, стоны людей, уханье снарядов.

7

Галя седьмой час не отходила от рации. Донесения, радиограммы в штаб базы и оттуда следовали одно за другим…

Раскалывалась голова, в ушах гудело, во рту была противная сухость.

Куников сказал одному из матросов:

– Добейся! Пусть снимут радиста с катера. Это мой приказ.

Потом посмотрел на Галю и с жалостливой нежностью попросил:

– Милая ты моя, продержись еще полчасика.

– Не надо со мной так. Я не маленькая.

– Да ты не сердись, Галинка, – все тем же тоном продолжал командир десанта. – На вот вместо лекарства. Хлебни. – Куников протянул фляжку. – Коньяк. Школьного возраста…

От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.

– Там вашу подругу понесли, – сказал он. И добавил: – Любу.

Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.

Он кивнул: разрешаю.

Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега не пригибаясь.

– Эй, вы! – кричал ей вслед Самородов. – Берег простреливается!

Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.

Санитар сказал:

– Еще двух на катер можно.

– Возьмите ее, – взмолилась Галя.

– Очередь тута, – сказал санитар. – Порядок. Значит… тута здоровых нет.

Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.

Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:

– Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцать.

– Девушка, парень… Все одно – солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.

Лицо у пожилого санитара было безучастное, не лицо, а маска.

– Я прошу вас…

Галя уже не сдерживала слез.

Моряк, что сидел у стены, раненный в голову и в левую руку, вынул из кобуры пистолет и закричал надрывным голосом:

– Застрелю, падла! Клади на носилки девку. Слышишь?!

Подействовало!

Галя провожала носилки до самого катера. Спросила пожилого санитара:

– Куда ее?

– В ногу.

– Опасно?

– Нога есть нога. Какая тута опасность… Худо то, что она, видать, кровушки много потеряла. Ето худо…

Матросы с катера подхватили носилки. И они ушли вверх, зачернив небо. А потом хлестнула волна, катер накренился. Галя увидела палубу и матросов с носилками в руках. Они держали их бережно и стояли на ногах крепко.

Галя решила поблагодарить раненного в голову и в руку моряка. Он сидел на прежнем месте, откинувшись спиной на старый, потрескавшийся фундамент.

Наклонившись, Галя сказала:

– Большое вам спасибо. Она моя подруга. У нее парня в Туапсе убили. Зенитчика. Она за него мстить по…

Галя не кончила. Она поняла, что моряк мертв.

Глава пятнадцатая

1

– Сады зацветут завтра, – сказала баба Кочаниха.

Степка подумал, она шутит. Но ни улыбки, ни иронии не было на ее вспотевшем лице. Прислонив к дереву лопату, черенок которой из-за долгого пользования блестел как лакированный, она вытерла лицо широким, застиранным фартуком. И добавила:

– Позарюй утром. Увидишь…

Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.

– Слыхал? – сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор.

– Слыхал?.. – Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.

– Не слыхал, – ответил он.

– Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды!

– Хорошо. Орден Красной Звезды – хороший орден.

– Дед заслужил его.

– Честно заслужил. Дед смелый.

– Он шибко смелый, – сказала баба. – Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.

– Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.

– Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.

– Я про это уже слышал.

Баба Кочаниха вздохнула. Потянулась неторопливо к лопате.

Степка пожаловался:

– От Любаши нашей второй месяц письма нет.

– Затерялось, может?

– Погибла Любаша…

– Типун тебе на язык!

– Сон мне снился… Нехороший.

– Расскажи, – насторожилась баба Кочаниха. И выпрямилась…

– Маки красные снились. Любаша среди них дурным смехом смеялась… Ну, словно вина выпила.

– К болезни это. К ранению… А больше ничего не снилось?

– Снилось. Да я позабыл… У меня всегда, что ни снится, ничего не помню. А на этот раз глаза у Любки нехорошие были. И смех какой-то дикий…

– Матери не говори.

– Я не сказал.

– Сны, Степан, они не каждый раз сбываются. Они тогда верны, когда от предчувствия приходят.

– Тоска тоже от предчувствия?

– Тоска, она сама по себе. Она от срока. Не видишь долго близкого человека, родного. И затоскуешь тяжко-тяжко…

– А предчувствие?

– Предчувствие – другое… Это, значит, господь бог знак дает.

– По-старому вы объясняете, – обтекаемо сказал Степка. Не возразил, что бога нет (не хотелось обижать добрую старуху). Но и не согласился.

– Не все старое – плохое… Новое, оно тоже боком выходит. Самолеты, бомбы… Раньше саблями дрались – и все! Сколько ныне молодежи сгинуло, так ничего и не повидав. Одно и утешение, что исстари в