Этот маленький город - Юрий Николаевич Авдеенко

Подняв фонтаны брызг, рухнул в море четвертый… Хрипела, запутавшись в петле, коза цвета облущенных подсолнухов. Степка подпрыгивал от радости… Мать ответила:

– Про праздники – это ты хорошо, сынок, вспомнил.

– Нужно бы сравнить Туапсе с крепостью, – сказал Степка. – Правда, вокруг крепости должны быть стены. Так полагалось в древние времена. Но и здесь горы и люди. Всех назвать надо бы, да как это сделаешь. Тогда хоть девчонок – радистку Галю, Любашу…

Когда Степка сказал про Любашу, слеза, точно капля дождя, шлепнулась на листок, который лежал перед матерью. И бывший шофер Жора, на днях вернувшийся из госпиталя, укоризненно посмотрел на парня, а стоявшая за спиной Нины Андреевны Нюра приставила указательный палец ко лбу и многозначительно им повертела. В комнате установилась грустная, кладбищенская тишина.

– Может, не выдержала ран доченька, – сказала Нина Андреевна. – Может, и живой ее давно нет. Ведь ни одного письма не прислала…

Никто не поднимал глаз. Все молчали.

Но хоронили Любашу они слишком рано…

Любаша вернулась на следующий день, когда дождь перестал и солнце растопырило глаза и, казалось, не могло наглядеться на землю. Было еще скользко. И глина, и листья, и камни блестели водой. А Любаша совсем неумело ходила на костылях. Но Степка узнал ее, едва она появилась под горой. Сердце раньше, чем голова, поняло, что случилось. И сжалось в комочек. Может, захотело остановиться. Степка побежал вниз быстро, подгоняемый страхом. И встреча их была нерадостной. Скулила дворняга Талка. Степка шмыгнул носом. А Любаша смотрела на брата смущенно и жалостливо. Она была в темно-синей юбке, в таком же красивом кителе. Справа на груди у нее светлел, переливаясь золотом, орден Отечественной войны.

– На вокзал нужно сходить, – как-то очень обыкновенно, очень буднично сказала Любаша. – Чемодан там в камере хранения.

– Хорошо, – сказал Степка. – Потом сбегаю.

– Конечно потом, – сказала Любаша. – Гору как размыло.

– Двое суток дождь лил словно из ведра.

– Двое суток – немного, осенью неделями льет. – Опираясь на костыли, она тяжело ступила в гору, не оборачиваясь, спросила: – Как вы тут?

– А что с нами станет? Дом ремонтируем. Шофер Жора у нас живет.

– Рука у него в порядке?

– Нет, усохла.

– А меня вот тоже… Видишь?

– Вижу.

– Потому и не писала.

– Зря…

– Знаю, что зря.

– Мать плакала. Все похоронную ждала.

– Лучше бы похоронная…

– Это только кажется… Главное – жива. И лицо цело. Ведь ты красивая…

– Отец пишет?

– Да. Ранен был. Теперь снова воюет.

– А про Сараеву?

– Ни слова… Пишет: люблю, ждите, жив буду – вернусь.

Степка прибавил шаг. И шел теперь рядом с Любашей, потому что не мог идти сзади: ему тяжело было видеть, как она опирается на свои костыли, как они вязнут в глине, как от напряжения потеют ее пальцы, сжимающие ручки костылей. Лицо сестры тоже вспотело. И дышала она глубоко.

– Я… не… подозревала, что у нас такая крутая… гора.

– Давай отдохнем, – сказал брат. Ему не нравилось, как дышит Люба.

Она остановилась. Посмотрела благодарно.

– Вот платок, – сказал он.

– У меня есть, – смутилась она.

Раньше Степка никогда не видел свою сестру смущенной. И возможно, поэтому ему вдруг почудилось, что это не Любаша, что это вообще не явь, а сон. Цветной сон! Стоит лишь пошевелиться, и он проснется на своей койке и увидит затверделые пятки бывшего шофера Жоры, который спит в той же комнате, что и Степка, на полу возле пианино.

Она высвободила руку, но костыль по-прежнему оставался под мышкой и мешал ей нащупать карман.

Степка сказал:

– Платок совсем чистый. Мать дала мне сегодня утром. Я даже не разворачивал его…

– Хорошо, – согласилась Любаша. И опять схватилась за ручку костыля.

Брат сам вытер ей лицо.

Она сказала:

– Я еще, как маленький ребенок. Но я привыкну. И выучусь всему.

– Конечно, – сказал он. – Ты всегда была способным ребенком.

И Любаша засмеялась хорошо и просто.

Жора чинил стену. Он был без гимнастерки, майка вправлена в галифе. Услышав голоса, Жора повернулся, увидел Любашу и все понял. Он положил молоток на табуретку, подошел к калитке. Степа и Любаша остановились. И Жора теперь хорошо видел ее костыли, а она – его изуродованную руку.

Любаша, конечно, не любила Жору. Он ей никогда не нравился. Думается, поэтому она без всякой неловкости сказала:

– Здравствуй, Жора!

А Жора…

Несколько дней назад он говорил за ужином:

– Мне Люба с первого взгляда, можно сказать, по сердцу пришлась. И было в моей душе затаенное желание жениться на ней. Стали бы мы тогда с тобой родственниками. Точно, Степка.

– Чужой ворох ворошить, только глаза порошить, – ответил Степка пословицей из лексикона бабки Кочанихи.

И вот Жора увидел Любашу на костылях. И стушевался, и побледнел, будто бы с перепугу. Не ответил на Любашино «здравствуй». А забормотал:

– Надо же так!.. Где это тебя?

– Там… – неопределенно ответила Любаша.

– Война не для женщин, – убежденно сказал Жора.

– Устаревшее суждение, – ответила Любаша. – Теперь война для всех.

4

Трудно было поверить, что эти не светлые, а серые с грязной желтизной камни, которые Нина Андреевна вывалила в ведро из поношенной противогазной сумки, могут стать белой, сметанного цвета массой. Степка удивился. Мать плеснула в ведро воды. И камни зашипели, точно сало на сковородке. Вода забурлила, хоть и не стояла на плите. Потом камни стали расползаться, вода белеть, густеть. И Степку не покидало ощущение, будто это нечто съедобное, вкусное. И совсем не хотелось верить, что в ведре растворяется известь.

Развернув сложенный квадратиком клочок газеты, где лежала горсть – не более чайной ложки – синьки, мать нагнулась над ведром и вытряхнула туда синьку.

Степка взял палку, которую специально обстругал. Мать сказала:

– Размешивай.

Стены комнаты казались оклеенными странной географической картой. Взрывная волна и осколки обрушили лишь часть штукатурки. Сейчас эти места были замазаны темной глиной, тогда как уцелевшие участки стен и потолка светлели полинявшей от времени известью.

Обвязав голову косынкой, мать забралась на стол. Ее щетка заходила по потолку умело, ловко, и капли извести не текли по руке, как это случилось у Степки, когда он взялся подражать матери.

Опершись на костыль, Любаша белила стену между окон. Окна были застеклены. Но не целыми стеклами, а составленными из осколков. Солнце смотрело в них. И лучи его преломлялись и разрисовывали окна узорами, только не белыми, как мороз, а цветными: фиолетовыми, розовыми, золотистыми…

– Дни теперь теплые, – сказала Любаша. – Завтра мы сможем перебраться к себе.

– Днем раньше, днем позже… Успеется, – ответила мать. – Хорошо бы полы