Этот маленький город - Юрий Николаевич Авдеенко

– Оставьте, папа, – недовольно сморщился Семен. – Вам бы только могильщиком на кладбище работать.

– Ты думаешь, там мало зарабатывают? – Паханков-старший, поеживаясь, ступил в воду.

– С осени в школу? – спросил Семен.

– Да. Ты тоже?

– Не знаю. Я работаю. Отец от Рыбкоопа фотографию возле рынка открыл. Я при нем. Заходи к нам. Сфотографирую. Бесплатно. На фронт бате пошлешь.

– Зайду, – сказал Степка.

– Хорошо, когда не бомбят, – сказал Семен.

– Хорошо.

– И когда погода такая…

– Хорошая…

– Да. А вода?

– Хорошая, Семен… На все сто вода!

Паханковы сняли с себя все, потому что берег был пустынен. Поеживаясь и пересмеиваясь, пошли в воду.

Степка, наоборот, по-быстрому оделся. Заспешил прочь. Он не хотел, чтобы Паханковы увидели медаль на его рубашке. Вернее, пусть бы увидели и прочитали, какие слова написаны: «За отвагу!» Но они стали бы расспрашивать, как да что. А Степка не желал пускаться в объяснения. Не потому, что он зазнался. Нет, нет!

О вещах, дорогих сердцу, хочется говорить не с каждым. Хочется, чтобы тебя понимали с полуслова. Как он Любашу.

– Почему ты пошла на фронт? Ты же хотела убежать отсюда далеко-далеко… На острова Туамоту.

– Где растут пальмы и прыгают обезьяны… – мечтательно, словно рассказывая сказку, произнесла она. Смолкла.

И какое-то время смотрела мимо брата, точно там, за его спиной, видела широкий прилив океана, узкие пироги и чернотелых ловцов жемчуга с белоснежными кораллами в ушах. Потом тоскливая улыбка тронула ее припухшие, потрескавшиеся губы. Взгляд отвердел. И она ответила:

– Я вдруг поняла, что подохла бы на этих островах со скуки.

Туапсе – Москва

1965–1971, 1976

Последняя засада

Земля лежала под инеем, тонким и чуточку сизым от хмурого рассветного неба, нависшего над горами. Дорога белесой лентой разматывалась вдоль склона, по которому вниз, к оврагу, сбегали каштаны с широкими безлистыми кронами, тоже прихваченные инеем, но не такие светлые, как дорога.

Впереди на взгорке маячило подворье. И дым валил из трубы, пригибаемый ветром к длинной, одетой в железо крыше.

Четверо бойцов красного кавалерийского эскадрона – Иван Поддувайло, Семен Лобачев, Борис Кнут, Иван Беспризорный – ехали на лошадях и вели негромкий разговор.

– Это тот дом, – сказал Поддувайло. Он был старшим группы. – Здесь окрест километров на пятнадцать другого жилья нету. Нужно заслонить егерю путь к югу. Пужнуть его выстрелом в случае чего…

– Верно, – согласился Кнут. – Если он смоется в заповедник, тогда амбец. Тогда можно разматывать портянки и сушить их на солнышке.

– Почему? – пробурчал Лобачев.

– Потому, что Северокавказский заповедник он знает лучше, чем ты свои грабли.

– Некультурное сравнение, – вмешался Беспризорный. – Огрубел ты, Борис. Можно сказать, знает лучше, чем ты свои пять пальцев.

– Это тебе для стихотворений культурные сравнения нужны. А жизнь на них плевать хотела. Она со всякими дружит – и с культурными и с бескультурными.

– Прекратите чепуху молоть, – строго сказал Поддувайло. – Слухайте приказание. Красноармейцы Лобачев и Кнут, ступайте в овраг и как можно швыдче выходите вон к тому карьеру. Ясно? Мы с Беспризорным пойдем прямо в хату…

– Опасно, – заметил Лобачев.

– Все равно вражину брать нужно. Прикрывайте.

Борис Кнут и Семен Лобачев слезли с лошадей.

Было раннее-раннее утро. Дул резкий ветер. Тучи, лохматые и седые, лениво надкусывали горы. И горы стояли без вершин, словно люди без шапок. И тишина была белой и немного сладкой от запаха прелых листьев.

Опустив морду, лошади с большой осторожностью ступали по скользким листьям, под которыми дремал овраг. И голые прутья кустарников мокро хлестали их по ногам и по крупам.

– Как ты думаешь, Семен, – спросил Боря Кнут, – у этого старого паршивца самогон есть?

– Заботы у тебя несерьезные, – ответил Лобачев укоризненно.

Боря Кнут не смутился. И не без хвастовства заявил:

– Я и сам несерьезный. Таким меня папа с мамой сладили.

– Среди людей живешь.

– Люди разные встречаются… Человек, он, понимаешь, Семен, как арбуз. Его же насквозь не видно. Это только в бутылке все ясно и прозрачно.

– Болтун ты, Борис… Уж лучше что-нибудь про любовь бы рассказал, про женское сердце…

– У кого что болит, тот про то и говорит, – усмехнулся Боря Кнут. – Относительно Марии сомневаешься. А ты плюнь на сомнения. К сердцу прислушайся. Там и ответ найдешь. Тем более не спец я по женской части. Женщины любят красивых и серьезных.

Овраг круто уходил вверх. Узкие камни лежали один на другом долгими желтыми пластами.

– Нам здесь не выбраться с лошадьми, – сказал Боря Кнут. – Лошадей привяжем в овраге. Им тут спокойней будет и безопасней. Вдруг тот псих стрелять начнет. Он птица непростая. Связным в банде Козякова был…

Семен Лобачев вздохнул:

– Места, конечно, необжитые. И даже жуткие.

– В том-то и заковырка. Как сказал бы Поддувайло: «Я тебе бачу, а ты мене ни». Может, старый черт нас давно на мушке держит. И наши молодые жизни от его фантазии зависят.

…Привязав лошадей, они выбрались наверх и, пригнувшись, пошли прямиком к карьеру. Дом егеря Воронина был отсюда на расстоянии полусотни метров. И они хорошо видели, как Иван Беспризорный, вскинув винтовку, присел за забором, а Поддувайло поднялся на крыльцо. Он недолго стучал в дверь. И ему открыла женщина в ярком сине-красном переднике. Он что-то сказал ей, а потом они скрылись в доме. Вскоре в дом пошел Иван Беспризорный. Было впечатление, что Поддувайло позвал его, выглянув в окно. Семен забеспокоился:

– Может, нечисто там. И помощь наша требуется.

– Не дети они. Знак дадут. Криком или выстрелом.

– Знака нет – все спокойно. Так я понимаю?

– Правильно понимаешь, Семен. Кажется, старый хрен без боя сдался. Или дурака валяет, овечкой прикидывается.

– Закурим?

– Не грех.

Они не успели закурить. Из дома егеря Воронина вышел Поддувайло. Позвал их.

– Взяли? – спросил Кнут.

Поддувайло покачал головой:

– Утек. Старуха, значит, жена евонная, бачила, что в ночь он подался. Собрал жратвы, ружье, патронташ…

– Да, – подтвердила старуха, – собрался как для большого обхода. Только сказал: не жди, а поспешай к дочке в Курганную.

Она произносила слова без страха, но как-то злобно, словно едва сдерживала себя.

– Складно очень говоришь, мать, – прищурился Боря Кнут. – Точно молитву читаешь. А я скажу: обыскать прежде дом следует, Все закоулки, погреба, кладовки проверить.

Лицо у старухи не дрогнуло и взгляд не потускнел. Она продолжала говорить быстро. И все так же – с ожесточением. Точно избавлялась от тяжести.

– Воля ваша. Господь свидетель, правду сказываю. И утруждать себя обыском вам не нужно.