Тума - Захар Прилепин

…липкий от духоты молдаванин вглядывался в Степана: в сознании ли тот…

Степан сплюнул жгут и терпел так.

На сломанной ноге сделали перевязку – мягкая, пока заматывали ногу, она тут же каменела.

Следом ловко поставили крепёж: две струганные крепкие палки, жёстко связанные тонкой бечевой.

…закрыв глаза, грек, стоя, с минуту отдыхал.

Снял шляпу – и, не желая бросать её на сено, надел на тут же приклонившего голову простоволосого молдаванина.

Грек оказался лысым: волосы росли только за ушами и на затылке. Лысина его была как бы в чёрной крупе. На макушке росли несколько длинных волос.

Степана усадили.

Будто кукле, грек впихнул ему в зубы несколько зёрен. Ещё полгорсти пересыпал Степану в ладонь.

То был гашиш.

Не дожидаясь, когда невольник начнёт жевать, грек принял от молдаванина иглу и, заметно уставший, начал зашивать разбитую голову Степана, шумно дыша через нос.

Перемазав снадобьями, голову крепко перевязали.

Затем грек зашил ему бок, плечо, живот, бедро.

Торчащие нитки посыпа́ли едкой мукой.

Сняв с молдаванина шляпу, грек обмахнул себя ей несколько раз и вернул себе на голову.

– Ферте то афепсима! (Принеси отвар! – греч.) – велел служке.

…молдаванин вернулся с кувшином и поставил Степану на грудь.

Степан расслышал запах – и сразу же, уперевшись на локоть, пригубил.

– О Тэос на сэ филай, калэ му Эллина! (Спаси тебя Господь, добрый грек! – греч.) – сказал, облизываясь.

…грек уже выходил и, поправляя шляпу, не обернулся.

На ногах его были сандалии. Одну, сползшую, он ловил ногою, усаживая, как следует.

Штаны у грека были короткие, а ноги – в густом поседевшем волосе и худые.

…днём его снова мутило, бросая то в жар, то в озноб.

Изводила сломанная нога. Тошнотворно кружилась голова. Чесались подшитые бока. В ноздри и в уши лезла мошкара. Раны облепляли мухи.

…в кувшине был маслак: отвар сухих листьев конопли.

Изредка отпивая по глотку, Степан еле-еле забылся к полуночи.

Караульные во дворе каждый час били в барабан.

Раздавался крик:

– Каравыл! (Стража! – тат.)

– Дестур! (Внимание! – тат.) – кричали в ответ.

…очнувшийся в ночи Степан отчётливо слышал, как ночной янычарский караул разговаривает через ворота с тюремной стражей.

На янычар лаяла собака. Её отгоняли.

…проснулся – засветло, от крика муэдзина.

Муэдзину отзывались азовские петухи.

За ночь смрад осел.

Принесло новые запахи: горячих лепёшек, поднятой первой повозкой пыли, кальянного дыма, кофе, конюшен.

…отвлекая себя от зуда и головокруженья, Степан теребил свой заплывший глаз, на ощупь пытаясь осознать, где бровь, где глазница.

Поддев мизинцем, натянул, претерпевая рассыпающиеся всполохи боли, веко – и в образовавшуюся щёлку, сквозь колтун слипшихся ресниц, разглядел вторым глазом сначала заплесневелую стену напротив, а затем, ища свет, – трепетанье смоляного факела в щели над дверью.

Вслух засмеялся: одна рука, одна нога, полтора глаза – тряпичная кукла! И ничего ж: дышит, мыслит, зрит.

Кормили хилой овощной похлёбкой с очистками.

Лях ругался на кухарей, приносивших кормёжку, требуя иных угощений.

– Дьябэльские помёты! Подайче менса! (Чёртовы дети! Подайте мяса! – пол.)

Те, оставив корзину с битыми яблоками и подгнившими луковицами, молча уходили.

У ляха того был свой, за выступом, угол.

Разминая кости, лях вышел оттуда и встав напротив; разглядывал, будто на торгу, Степана.

Русые волосы ляха были расчёсаны гребнем. Голову он имел, как дыню, вытянутую. Глаза его казались как бы вдавленными и смотрели борзостно.

Белый атласный жупан, хоть и драный, выдавал в нём шляхетское происхожденье. Роста он был малого, но держался так самоуверенно и прямо, что выглядел высоким.

Степан не стал играться с ляхом в гляделки – и сразу смежил очи.

Лях цыкнул и отошёл.

Серб старался Степана не беспокоить: сидел, навалив соломы под спину, у другой стены. С хрустом чесал бороду. Размахивая руками и шёпотом ругаясь по-сербски, отгонял мух.

Время от времени как бы случайно оглядывал Степана – и, если тот отзывался на взгляд, торопился пересесть ближе, предлагая наполнить его кувшин водой или поспособствовать чем иным.

Степана едва хватало на слово-другое – и он тут же начинал задыхаться. Долго потом кашлял, глядя на ногу и опасаясь, как бы тряска не разломила её заново, как бы не поползли многие его швы.

…показывал сербу: тяжело, прости.

…завалившись на бок, отхаркивался – и всё не мог отплеваться.

Успокоившись, ложился на спину и слушал свою кровь, то бьющуюся в больной глаз, то колобродящую вкруг сломанных костей.

V

В тот год к отцу Тимофею явились его побратимы с запорогов – сечевики, запорожцы, бритые наголо, с въевшейся в головы несмываемой степной и пороховой пылью. С голов свисали длинные оселедцы, оттого звали на Дону их хохлачами.

Бороды у них, в отличие от донцев, были бриты.

Широко, троеперстно, крестились, на миг примёрзнув взглядом к Богоматери, и тут же принюхиваясь к столу, где стояли два длинных блюда – с холодцом и квашеной капустой. Вокруг них вперемешку толпились разной величины тарелки, полные солений, и малые – под мёд, вино, пиво – деревянные баклаги.

Собинные дружки, поскидывав кожухи или чёрные чумарки, оставались в грязно-белых или рыжеватых вышиванках, заправленных в шаровары. К шароварам были пришиты кожаные кобуры. Из кобур торчали пистоли.

Пищали и мушкеты оставляли в углах куреня.

– Шляхетно зажил, Тимоха! – обнимая хозяина, ревел рукастый, щедро слепленный, с чёрной щетиной, с круглыми, как азовские орехи, глазами. Он притоптывал сафьяновым сапогом превеликого размера так, словно слышал песню.

– А ты измождал, Дёма, – без смеха в голосе отвечал Тимофей, редко, но звучно охлопывая огромного сечевика; чёрный полукунтуш от каждого удара вспыхивал пылью.

Прозванье того Демьяна было – Раздайбеда.

Вокруг его багрового с мороза уха был обёрнут трижды оселедец.

– Та ж зима, Тимоха, – хохотнул вошедший и тут же сам себя перебил, заметив явившуюся с очередным подносом пирогов хозяйскую жену. – Дивовысько яке! Султана!.. Лягу у тебя, Тимох? Может, и мне невеста приснится? – голые щёки его мясисто сплясали от хохота; рот был полон крупных, как головки чеснока, зубов.

Многое хохлачи называли на свой лад, и округлость их языка щекотала слух. Балагурили, бесстыдно бранились. Звали себя – лыцари. Отряд свой – батавой. Сообща всех сечевиков – товариство. Господа поминали: Пане Боже.

Пили хмельного больше и жаднее донцев. К еде и вовсе были ненасытны.

– Не ради пьянства, а за-ради духовного братства, – выкрикивали, стуча баклагами.

По оттаявшим головам их тёк от усердия пот.

– Двинем до Азова? – спросил Демьян Раздайбеда у Тимофея, выпив и отерев огромной рукой рот.

Тут же сидели два отцовских