Обронила синица перо из гнезда - Юрий Семенович Манаков

Ближе к полудню следующего дня, перебредя по перекатам обмелевшую Быструху, с лежащими по руслу поверх течения плоскими белыми плитами, Грушаковы выбрались на берег как раз рядом с местом ночёвки группы Прокопа Загайнова. Сашка тщательно осмотрел давно остывший очаг костра, исследовал всю примятую траву вокруг него, а после того, как у черёмуховых кустов под горой нашёл светло-коричневые груды конского помёта, парень расстроился и совсем пал духом.

– Ох, опоздали мы, Натка! – Сашка обессиленно присел на замшелый валун и свесил вихрастую голову. Так, застыв, без движения, он пробыл до пяти минут. Наталья не стала тревожить брата и отошла на берег, где по осыпчатому суглинку откоса роскошно разрослись бело-голубые колокольцы водосбора-троецветок. Девушка нарвала букет этих несказанных цветов и вернулась к брату. При её приближении Сашка поднял голову, отсутствующим взглядом окинул фигуру сестры. Наталья, несмотря на то что была одета в мужские шаровары и клетчатую рубаху с засученными по локоть рукавами, а на голове её возвышалась островерхая панамка, с подвязанными на изящном подбородке тесёмками, на фоне летней реки и пихтача, со скромным букетом небесных троецветок, смотрелась такой лесной красавицей, что глаз не отвести. Однако Сашка ничего этого не замечал, и потому его следующие слова были такими:

– Они думают, что оставили Александра Никифоровича Грушакова в дураках! А это мы еще посмотрим – кто кого! Запомни, Натка: наша цель – кержацкие сокровища! И мы её достигнем! Зря, что ли, судьба сунула меня в эту чертову долину, показала все богатства, отвела от пули на фронте? Нетушки-и! Сокровища принадлежат только мне! – Выпалив эту тираду, Сашка, казалось бы, окончательно пришёл в себя. – Сейчас, сестрёнка, мы пообедаем, я еще раз проверю оружие, и потихоньку, аки тати в нощи, как твердят мракобесы, мы проберёмся в лагерь захватчиков. И я постреляю этих воров, как бешеных собак, всех до одного, сколь бы их там ни было.

– Одумайся, Саша! А если они нас убьют? Да и потом, я ведь не приспособлена стрелять по людям. И карабин у нас всего один на двоих. Плюнь ты на эти богатства, проживём и без них. Другие ведь живут. Я просто боюсь. Давай, пока не поздно, вернёмся в город. Будем считать, что сходили в тайгу, отдохнули. Можем даже на обратном пути свернуть к Острушонку, там, я заметила, когда шли сюда, на вершинах такие высокие скалы, мы бы могли поупражняться в альпинизме. А по возвращении в Талов всё бы рассказали Сергею Владиславовичу.

– Да пошла ты со своим Сергеем Владиславовичем! И альпинизм этот треклятый засунь себе, сама знаешь куда! – Сашка в ярости пнул сапогом подвернувшийся рюкзак со снаряжением. – Пойдёшь со мной. Будешь делать всё, как я скажу. – Сашка перевёл дыханье. – Ты, Натка, не переживай: всё будет в ажуре, потому как на нашей стороне – внезапность. Сейчас взберёмся на белок вот по этой тропинке, видишь, трава примята по направлению к россыпям. Это наш путь, – неожиданно высокопарно закончил разговор, похоже, вернувшийся в своё обыкновение Сашка.

Заряды, заложенные с двух противоположных сторон под подошву заторной скалы, для этого Валерию пришлось применить все полученные в кружке альпинизма навыки, при взрыве сделали своё главное дело: развалили монолит огромной скалы надвое, выкрошив подобие ступеней и вполне проходимых базальтовых уступов, взобраться и спуститься через которые по силам и мохнатым монгольским лошадкам. Поэтому, когда осела пыль и был изучен путь, Прокоп и Валерий, не мешкая ни минуты, спустились обратно на гранитную площадку у подножья белка, где Владимир всё это время сторожил и укрывал от нежелательных неожиданностей трёх лошадок, этих умных и чрезвычайно сообразительных друзей и помощников человека, чтобы теперь всем вместе, не откладывая, перебраться в благословенную долину Теремков.

За почти двадцать лет, что минули с тех пор, когда молодой Прокоп Загайнов с кержацким обозом покинул эту, огороженную вкруговую вертикальными циклопическими пиками во льдах, обширную местность, здесь мало что изменилось. Тем не менее Прокопа смутило то, что, когда они спустились в пихтовый подлесок, опытный таёжник, он не обнаружил и следа от былой тропы. Хотя, успокаивал себя Загайнов, ходить к завалу насельникам скита нет никакой особой надобности. Разве что дедушка Северьян мог прибежать сюда, к скалам, поставить капканы на сурков. Опять же, на что ему это: сбыть ценные шкурки всё одно некому, а монахиням они ни к чему. Истовая молитва и суровый пост не совершаются в роскошных и тёплых мехах. Лишь долгая и осмысленная аскеза души и бренного тела споспешествуют достижению той умилительной и бесконечной благодати, что даётся отнюдь не каждому даже из числа монастырских насельников.

Вот и знакомый протяжённый скалистый утёс – останец, обогнув который выезжаешь прямо к поскотине. Однако что же это? Изгородь, хоть и видна, но во многих местах жерди второго порядка либо отсутствуют вообще, либо одним концом лежат в высокой и, как видно, не один год уже некошенной траве. Да и все луга вокруг скита девственно нетронуты. Ох, давненько же не гуляли здесь ни серпы, ни острые косы! Прокоп спешился и, не дожидаясь, пока сделают то же самое его спутники, скорым шагом побежал к укрытым в кедровнике монастырским кельям и молельному дому. Рассохшиеся, никогда не знавшие ни щеколды, ни замка дверки в кое-каких кельях были приоткрыты, некоторые подпёрты истлевшими рогульками. Буйно разросшаяся полынь и крапива лезли в подслеповатые оконца, где, казалось, даже и стекло умерло. Несмотря на то что день вокруг струился солнечный и лучи сквозь просветы в кедровых лапах ласково ощупывали, освещая тёмные, потрескавшиеся брёвна внешних стен, но едва лишь стоило им коснуться стекла, лучи неминуемо гасли. Было такое впечатление, что они, даже не блеснув напоследок ни разу, поглощались, проглатывались чем-то таким, чему не было ни объяснения, ни разгадки.

Прокоп трижды, с глубоким земным поклоном, осенил себя двуперстным крестным знамением и осторожно переступил порог молельни. Воздух в полутёмном помещении не был ни спёртым, ни затхлым. Дышалось так же легко, как и за дверями дома. Перед иконостасом, занимавшим всю восточную стену, на широкой, добротной лавке, сработанной когда-то Северьяном Акинфычем из цельного кедрового спила, возвышалась выдолбленная из сосны домовина. Крышка гроба была у изголовья чуть сдвинута. Размашисто перекрестившись, Прокоп поднял двумя руками крышку и бережно отнёс к простенку. Вернувшись к гробу, он внимательно всмотрелся в ту, что лежала