Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

на чело, всё лицо было испещрено морщинами. Мало кто мог признать в этой измученной старой жёнке красавицу Ингреду. Видно, здорово побила её жизнь. Исчез в глазах яркий блеск, устало и уныло, как небо в серый пасмурный день, смотрели они из-под взлохмаченных бровей. Некрасиво кривила Ингреда беззубый рот, кивала головой в ответ на слова сына, говорила тихо, хрипло, стойно старуха.

О приезде их доложили боярыне. Оксана тотчас поспешила на двор, быстро и властно отдала распоряжения слугам. Она по очереди горячо расцеловала Избигнева, юного Стефана и Ингреду, с трудом, правда, признав последнюю. Скрыв неприятное изумление при виде давней подруги, поспешила она оповестить:

– Семьюнко мой по весне в Царьград поехал. Послал его князь с грамотою. Ныне вроде наладилось понемногу в Галиче. Одолели смуту в боярах. Многие коромольники жизни лишились. А вот терем твой, Ивачич, не уцелел. В тот час, когда народ бурлил, сгорел он. Заново тебе придётся хоромы отстраивать. Зато в Свинограде – тамо у тя всё в покое. Мой Семьюнко в твоём доме родительском побывал, баил, справный дом. И дворский тамо у тя добрый, следит за всем. Ты-то сам как? Вижу, живы вы все, воротились домой.

– Да долго рассказывать, Оксанушка. Одно молвлю: лиха вкусили немало мы все на Суздальщине. Долго пришлось мне супругу с сыном разыскивать. Но вот, как видишь, сыскал. – Избигнев вздохнул. – Ты уж извини. Оставлю Ингреду со Стефаном у тебя покуда, пускай отдохнут. А сам на княж двор поспешу. Князь-то в городе?

– Да. Думаю, обрадуется тебе.

– А Чагровичи? Кто-нибудь из них живу остался? Отирается окрест князя?

– Которые и остались, былой власти не имеют. Хоть и грех баить такое, но как Настаску бояре сожгли, так будто прозрел князь Ярослав наш. Прежних людей, и Семьюнку моего в их числе, к себе приблизил, ну а Чагровичей более не держится. Выходит, токмо Настаскиной красой да приворотами ейными сильны и были сии.

– Ну, что ж. Тако оно, верно, и быть должно. На всё воля Божья. – Избигнев перекрестился.

Оксана накормила путников вкусным обедом, после чего Избигнев поторопился на княж двор.

Ничего вроде бы не изменилось в Галиче. Те же ворота медные на въезде в Детинец, та же охрана с копьями на бревенчатых стенах, сложенных из красноватого бука, те же башенки смотровые, так же бурлит торг на Подоле, а по соседству с ним величаво высится белокаменный собор Успения. Вот и Луква голубеет вдали между холмами, и Днестр могучий стремит воды свои вдаль, и шлях вьётся змеёй по склону горы. Но было что-то иное, новое. Повсюду ловил Избигнев насторожённые взгляды, слышал негромкие обрывки речей, чувствовал вокруг некую тревогу, взволнованность, озабоченность. Мельком глянул на пепелище, оставшееся от своего терема, грустно качнул головой, увидел внизу множество вновь выстроенных мазанок заместо сожжённых в дни бунта, замечал, с одной стороны, оживление на городских улицах, а с другой – напряжённость, сокрытую в невзначай брошенных словах и взорах.

Людей понять было можно – вначале были бесчинства Чагровичей, их воля и власть, вызвавшая в ответ яростный порыв возмущения, их гибель под саблями боярских слуг, сожжение Настаски, бунт, принуждение князя к клятве, его слабость и растерянность, а затем стремительно, как буря, последовали гибель Коснятина, Вышаты, Волка, изгнание Зеремея, бегство Ольги и Владимира, снятие епископа Козьмы. Словно одна воля злая натолкнулась на другую, и в сшибке этой бешеной истаивали, сокращались человечьи жизни. Вот и встревожен люд, и не ведает, что может в любой миг, в любой час створиться. Потрясли Галичину мятежи, и само время будто спрессовалось, ускорилось, события потекли с пугающей невероятной быстротой. Привыкли жители Червонной Руси к размеренной, спокойной, сытой жизни под властью многомудрого Осмомысла, а тут случился столь неожиданный для многих поворот событий. Что будет дальше? Этот вопрос, наверное, задавал себе сейчас каждый, задавал его и Избигнев. За ответом на него шёл он, ведя в поводу коня, в княжеские хоромы.

…Ярослав распахнул ему объятия. Не боярина служивого вышел он встречать на морморяный всход – друга давнего, всего пропитанного лесным духом далёкой Суздальщины, обросшего, с тёмным огрубелым лицом, с руками, привычными к поводьям и сабле, а не к перу, в простых крестьянских одеждах.

Прослезились оба, стояли, смотрели друг другу в глаза, долго не могли и слова вымолвить. Вся жизнь прежняя, все дела и заботы прошлых лет пронеслись у каждого перед мысленным взором. Наконец Осмомысл промолвил:

– Пойдём. Расскажешь, как ты. Что с Ингредой, с сыном?

Они сидели в утлом покое, два мужа с большими и дальними помыслами, два друга, два человека, которым было надо так много сказать, излить душу.

Вначале говорил Ярослав. Описал бунт, рассказал о гибели Настасьи, о своей роте, о желании отомстить. Молвил и о ляхах, и о братьях Кормилитичах, которых подговорил убить Коснятина, и о новой княгине, сожидающей ребёнка. Помянул добрым словом Семьюнку, сказал, что мечтает возродить былой союз между соседними державами, какой был полтора десятка лет назад. Ещё сказал об убиении Марка и снятии с кафедры епископа Козьмы.

– Под стражею в Киев его свезли. В монастыре Георгиевском в затвор посажен, по велению митрополита Михаила, – говорил Ярослав. – Новый теперь у нас епископ – Стефан, постриженец Печерский.

Избигнев слушал внимательно, ни разу не перебив князя, не переспросив. О многом он уже слышал раньше, но одно – услыхать это от случайно встреченных купцов или от бояр киевских, проведавших о бурных делах на Галичине через третьих лиц, и совсем иное – выслушать рассказ самого князя.

– Ты знаешь, Ивачич, вот думаю: привёл я в терем к себе Настасью Чагровну, стал с ней жить и порушил прежний быт свой, отгородился с нею словно от всех забот княжеских, – откровенно признавался Осмомысл. – Всё ушло куда-то. Сейчас вижу, знаю: нельзя так было. Ибо князь есмь, не людин простой, не боярин даже. А князь – он права не имеет на такую любовь, какая у меня была. Такая… она один раз только в жизни бывает. Другой такой Настасьи не было и не будет никогда. А любовь – она сила великая, могучая, страшная! Одолела она меня, утонул я, как в омуте, а когда огляделся, за голову схватился: что сотворил! И её сгубил, и сам едва головы не лишился! А всё почему? Нельзя так. Князю – нельзя. Для него главное – о державе иметь заботу. Вот ушла любовь моя, сгорела там, на площади, в огне яром. Пепел один остался. А Русь Червонная – она дальше живёт.