Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Важно ступали по дороге кони. Тихо скрипел возок. Впереди показался освещённый огнями Семьюнкин двор. Прижавшись друг к другу, Избигнев и Ингреда шептали слова любви, слова простые, какие и до них произносили в лунные ночи влюблённые и какие будут, наверное, говорить всегда, во все времена и на всех языках люди, вкусившие нехитрого человеческого счастья. Им было сейчас хорошо, и хотелось, чтобы так было всегда.

Глава 61

Огромный город утопал в солнечной дымке, в духоте и пыли. Марево обволакивало сеть узких кривых улочек, храмы, гавани и просторные форумы, на которых величественно возвышались мраморные колонны и старинные статуи. В жаркий полуденный час стихали шумные рынки, бурная жизнь Константинополя словно бы брала некоторую передышку, чтобы позже, ближе к вечеру, снова напомнить о себе шумом и гамом толп.

В знатных домах в это время дня предавались аристону – одному из двух традиционных приёмов пищи. Ели хлеб, рыбу, мясо, различные овощи. Трапезы были, по обыкновению, долгими и обильными. Бедняки – те довольствовались сухарями да варёными бобами. Ещё любили ромеи козий сыр, без него не обходилось ни одно достойное пиршество.

Во дворцах и домах знати щедро лилось виноградное вино, белое и красное, хиосское и угорское. Но пили здесь умеренно, редко кто напивался, как на Руси, до состояния риз.

Скоро минуют полуденные часы, схлынет жара, проснётся многолюдный великий город, потянутся люди к лавкам и эргастериям[206], в порту заплещутся на волнах суда, возобновится погрузка и выгрузка товаров. Потом настанет час молитвы, народ пойдёт в храмы, наполненные самыми разнообразными чудесами. Чужеземец, впервые прибывший в город Равноапостольного Константина, сможет увидеть здесь и кивот священный, в коем сохранялась манна небесная, и пояс пророка Илии, и медную трубу иерихонского взятия. Покажут ему тут и пелены Христовы, и венец терновый, гвозди, копие, калиги[207] Господа, и лохань мраморную, в коей Он мыл ноги своим ученикам. Узрят изумлённые гости и мусийный[208] образ Спасителя, из ран на ногах у которого сочится святая вода. За небольшую мзду эту воду можно набрать в сосуд и пить. В колонне Константина взорам чужеземцев предстанет знаменитая секира Ноя, в церкви Святых Апостолов непременно покажут им гордые ромеи два столпа. К одному из них, по преданию, был привязан Христос, а у другого плакал Пётр после своего отречения. В монастыре Спаса увидят они чашу белого камня, ту самую, в которой Иисус превратил воду в вино, в Ормлянском монастыре – огонь, у которого грелся апостол Пётр в страшную ночь, в монастыре Продрома – волосы Богородицы.

Вообще, здесь, в Константинополе, в главном городе православия, едва ли не на каждом шагу можно лицезреть что-либо, напоминающее о библейских событиях. Будет тут и крест из лозы, которую посадил Ной после потопа, и масличный сучок, принесённый голубицей в ковчег, и палица Моисеева, которой тот разделил Чермное море для израильтян. А уж различных золотых потиров, богато украшенных самоцветами, в каждой церкви хранится немалое число. Словно город этот вбирал, впитывал в себя всё накопленное тысячелетиями, хранил в себе всю историю человеческую и кичливо выставлял её напоказ, гордясь и любуясь сам собой.

Сначала Семьюнке всё в Царьграде было в диковинку, ходил он по городу, едва ли не рот раскрыв, поражённый, ослеплённый невиданными чудесами и красотой. Благоухали лавр и магнолии, дурманил голову аромат цветов, высокие изумрудные кипарисы остроконечными копьями устремлялись к небесам. А уж народу было в Константинополе столько, сколько он и представить себе не мог. Арабы, турки, фряги[209], норманны, немцы – кого только ни встретишь на форумах. И все куда-то спешат, бегут, обгоняют один другого. Город напоминал ему порой муравейник, всё вокруг мельтешило, мелькало, менялось с какой-то невероятной быстротой.

Когда же являлся посол галицкий во дворец, тотчас на смену суматошной городской жизни приходил строгий придворный этикет. Медленно двигались по залам пышные процессии важных сановников, сам император в пурпуре садился на золотой трон, держа в руке золотой шар с крестом, означавший, что с Божьей помощью он покорит мир.

Пурпурная мантия полукруглой формы, украшенная жемчужными нитями, застёгивалась на правом плече. У выреза ворота спереди и сзади прикреплено было по одному четырёхугольному куску ткани. Такая отделка называлась «клавус». Дополняли царское облачение пурпуровые штаны, жемчужная диадема, золотой скипетр и пурпурные сапоги, почти сплошь усыпанные жемчугом, а также перчатки из дорогих мехов. В таком пышном одеянии базилевс казался не живым человеком со своими страстями и мыслями, а неким застывшим на века символом неограниченной земной власти. Ощущение было такое, что соприкасаешься сейчас с чем-то возвышенным, непостижимым для себя. Завораживали роскошные одеяния, завораживало торжественное песнопение, голубоватый фимиам, льющийся из чаш на полу и клубами окутывающий царскую палату, завораживала, кружила голову вся эта неповторимая торжественность.

В грамотах на красном пергаменте с золотой печатью говорилось о дружбе, которую питает базилевс Мануил к «архонту Руси», о том, что как раньше, так и впредь галицкие торговые люди всегда будут желанными гостями империи, а также и о том, что помнит автократор ромеев, какую помощь оказал ему Ярослав, сын Владимира, во время недавней войны со злочестивыми уграми.

Приёмы быстро надоели Семьюнке, он ждал более приватного разговора с самим императором или его доверенным лицом, но дни и месяцы медленно тянулись, и продолжались те же приёмы, наполненные льстивыми улыбками придворных и важной торжественностью коротких встреч с Мануилом в Золотой палате. Выходит, ромеи выжидали. Но чего? Семьюнко не мог догадаться и начинал терять терпение. Этот огромный город уже не восхищал, не завораживал, а раздражал его.

Он выискивал часы, когда на улицах было меньше народу, и отправлялся пешим на пристань, к купцам. У них почти всегда можно было почерпнуть что-то новое и любопытное.

Маленькая фигура показалась хорошо знакомой. Человек явно искал встречи с ним. Он то исчезал посреди людского моря, то вдруг снова выныривал меж прилавков и осторожно, крадучись следовал за Семьюнкой.

Наконец, когда галичанин отошёл на почтительное расстояние от пристани, маленький человек, прихрамывая, подскочил к нему, заступил путь, отвесил почтительный поклон.

«Птеригионит!» – вспомнил Семьюнко.

Не то чтобы он испугался, но вздрогнул невольно, вспомнив прежние делишки коварного евнуха.

– О, светлый боярин! Я вижу, что ты узнал меня. Я имею к тебе одно дело, – заговорил быстро, скороговоркой, Птеригионит.

– Что за дело? – Семьюнко