Савва Морозов. Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Вот тем и живу, Алексей Максимович, что везде и всё подогреваю. Холодная у нас страна, ленивая.

Он нахмурился. Но долго травить душу не мог. После второго бокала и второй папиросы ясненько улыбнулся:

— К черту дела! Ни дна тебе, ни покрышки, Алексей Максимович!

— На «ты» вроде уже?

— Да чего там! Вроде Володи. Владимира Ивановича. Сдается мне, он «дна» не видит. В отличие от Константина Сергеевича, который.

— Да, да, захваливает! Но ведь и артисты моих обитателей «дна» не знают. Дядя Гиляй обещает помочь-поводить их по трущобам Хитрова рынка. Что, не составите компанию, Савва Тимофеевич?

— Вот Хитрова рынка мне только и не хватало! Но, между прочим, обширная усадьба

моей матушки своими нижними заросшими садами как раз к Хитрову рынку и спускается. Твои босяки, Алексей Максимович, постоянно дыры в ограде делают.

— Вот я и говорю: посмотрим их. Да, может, и по шеям надаем!

— А если — нам?

— Ну, мне, босяку, не привыкать. А у вас ведь пистоль? Приоденьтесь соответственно. Мне‑то чего, и в таком виде можно, — Горький расстегнул ворот косоворотки.

За этим столом какое‑то безумие зарождалось. А тут и нынешнее безумство: на пороге кабинета предстал Бугров.

— Не пристрелите, Савва Тимофеевич, — пьяненько пошел он с объятиями. За ним шествовала целая дюжина официантов с подносами. — Не люблю ходить в гости без сопровождения. А тут такие люди! И нижегородец-бузотер, и сам Савва. Ну, рад, уж истинно!

Чему было радоваться, Савва Тимофеевич не понял, а Горький-Пешков, как малая пешка в этом купеческом величии, просто промолчал и уткнулся в бокал. Но не мог же купец купца выгонять.

— Смел ты, Савва Тимофеевич, — по-домашнему уселся в услужливо поданное официантом кресло Бугров и расстегнул свой старообрядческий длиннополый сюртук. — Во всех смыслах смелёнок. Ну, кто решился бы стрелять у Тестова? Да хоть и у меня, в моей лесной хибарке?

Савва Тимофеевич досадовал: беседа с Горьким вполне могла перейти в ругань с Бугровым. Одно утешало: хлеботорговец настроен был мирно, да и пребывал на последнем взводе. Полчаса не пройдет, как нальется до краев и заранее оплаченные официанты, с разрешения хозяина Тестова, уложат его отсыпаться в соседнем кабинете. Дело известное.

Так оно и вышло. Савва Тимофеевич не выпроваживал на этот раз официантов, они стояли обочь, настороже. Как только Бугров начал валиться из кресла, четверо молодцов, — а меньше нельзя! — взяли его за руки за ноги и с трудом вынесли в соседний кабинет.

— Вот они — наши главные промышленники, — брезгливо поморщился Савва Тимофеевич. — За Россию ратуют, а Россию пропивают. Слышал я, разоряется старичина Бугров?

— Ты из Москвы слышал, а я доподлинно знаю: перед разором. Насолил он всем в Нижнем, кого до тюрьмы, кого до сумы довел — дружно за него взялись. Всем миром. Приехал лучших адвокатов нанимать. Бугрова не жалко, — жестко поджал губы нижегородец, — нос его крахом начнет гибнуть и волжская хлебная торговля. Чего хорошего? В такие‑то голодные годы.

Под разговоры о Бугрове и разошлись. Но в головах‑то не он сидел — пьяненькие вечерние мысли к Хитрову рынку уносились. Право!

Было сущей авантюрой поддаться на уговоры Максимыча и рьяно поддержавшего его художника-декоратора Симова, чтобы ночью идти в трущобы Хитрова рынка!

Положим, художнику предстояло делать эскизы к пьесе Горького «На дне», а дальше «Стрельны» да «Славянского базара» не бывал. Положим, и нижегородскому босяку не терпелось познакомить господ артистов с босяками московскими. Да и вообще — кто видал в глаза это самое «дно»? Но Савве‑то Морозову какого лешего было тащиться в это страшное место?

Но такова уж психология разгульной ватаги. Все они опять славно поужинали в

«Славянском базаре» и хотели уже было кликнуть лихачей и с ором на всю Москву пуститься на Спиридоньевку. Уже и начали вставать из‑за широко раскинутого стола, когда официанты под белы ручки ввели Гиляровского. Ясно, Максимыч первым побежал обниматься, сильнее обычного окая:

— Мой дядя Гиляй! Поздно‑то чего? Все уж за шубами, да за моим пальтухом, хотели спускаться!

А дядя Гиляй не только для «Славянского базара» — для всей Москвы личность приметная. И рост, и плечи, и морда, и брюхо навыкат. После того как Репин усадил его среди казаков, писавших «Письмо турецкому султану», ему проходу не было. Он, конечно, своей роли подыгрывал; басом рыкнул, всех обратно усадил:

— Кой хой — да не стой! О чем шум?

Шумел‑то он больше всех, но Горький покладисто объяснил:

— Да вот мое «Дно» ругают, охальники.

— Кто смеет?

— А Тимофеич, Тимофеич.

— С какой стати?

— С миллионной, дядя Гиляй, с миллионной. Где вы, говорит, таких босяков найдете?

— Это в Москве‑то не найти босяков? Нет, Савва Тимофеевич, ты не прав. Босяков предостаточно. Хочешь, с самым знатным познакомлю: О!

Они и сами‑то знакомы были мало, но уж такой характер у лучшего московского репортера. Не обижаться же.

Все опять дружно уселись за столы. Этак еще часа на два! Сговариваться? Да ничего подобного! Само собой как‑то уговорились. Чего откладывать — прямо сейчас и пойти к босякам! Уж на что рассудительны Станиславский с Немировичем — и те поддержали в два голоса:

— Веди, дядя Гиляй!

— Тебя комендантом Хитровки избираем!

Художник в восторг пришел:

— И никаких!..

Надо было видеть эту ораву господ в бобровых шубах и собольих шапках, которые, кое- как одетые швейцарами, кричали лихачам:

— На Хитровку!

— В Утюг!

— В Сухой Овраг!

Московские лихачи — народ тертый, но и те опешили. Ну, к цыганам, ну, в какие‑нибудь богом забытые бордели Сокольнической рощи, но Хитровка, господа хорошие?! Тем более, и время‑то за полночь перевалило. Шуточки вам?

Тут уж Гиляровский втолковал:

— Вы меня знаете — шутковал я когда? Нет. Значит, и сейчас не шучу. Без разговоров! А коль в штаны наклали, так высадите нас на подходе. Сядайте, будущие босяки! — таким широким жестом всех пригласил, что лихачи не смели ослушаться.

Целым цугом покатил. Народу‑то много. Ведь и Москвин, и Качалов отставать от компании не захотели. Одному предстояло играть странника Луку, другому Барона. Ну, а Станиславскому — главного выпендрёгу, Сатина. Вот какую роль отводили Савве Морозову — о том никто не подумал. «Не сносить тебе, Савва, головы.» — подумал. Правая рука непроизвольно скользнула под шубу — тут ли револьвер? Ага, никуда он не делся. Хорошо так, угрето притаился во внутреннем кармане. Швейцары, разумеется, не посмели бы позариться.