Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

него тут и окулист оперирует, и до сих пор никто не жаловался. Пришлось вспоминать хирургию и как знать, может и кончилось бы дело резкой сменой специальности, если бы не бомбежка, ранение и эвакуация в глубокий тыл.

— Теперь он здесь у нас работает по специальности. И надо сказать, этот человек из той категории врачей, даже от разговора с которыми больным становится легче. Я серьезно, мне он считайте жизнь спас. Давайте, я ему напишу письмо и все изложу как вижу. И устрою вам к нему визит частным порядком, чтобы никто не задавал лишних вопросов. Так и вам будет спокойнее, и право слово — мне за вас тоже. Так что, согласны?

Раиса, помолчав, кивнула. Она по-прежнему не доверяла ни себе, ни чужому мнению, но пока шли оба к трамвайной остановке, ей пришел в голову выход. Самый простой и понятный: надо возвращаться на фронт. В Саратове она, разумеется, при деле. Здесь можно спокойно и безопасно прослужить хоть до конца войны. Делать дело, иметь благодарности начальства, жить в относительной тишине и… тихо сойти с ума. В медсанбате времени на переживания у нее не будет. И самое важное — это будет правильным. Она просто не имеет права оставаться в тылу. Обещала же себе, еще там, на юге, что будет трудиться и за себя, и за тех, кто уже не дожил. Вот и держи слово. Пусть здесь ей коллега Марецкого и поможет! Она ему докажет, что не сумасшедшая и годна к службе без ограничений. Просто надо вернуть ее на службу.

И от этих мыслей сделалось так легко и спокойно, как не бывало уже очень давно. Как бы не с начала войны.

Через неделю ее послали куда-то на окраину Саратова, требовалось отвезти копии историй болезней, заведенных на раненых с тяжелыми контузиями. Почему это должна делать именно Раиса, никто не объяснил. В канцелярии только растолковали, как идти пешком от трамвайной остановки, если не получится поймать попутную машину. Марецкий догнал Раису уже во дворе:

— Не волнуйтесь, это я все устроил. В самом деле, ни к чему нашим болтушкам знать, зачем вы туда на самом деле едете. Мой коллега вас ждет. Его зовут Михаил Юрьевич, легко запомнить — как Лермонтова совсем. Он знает, кто ему привезет документы. Расскажете все, что посчитаете нужным. И ни пуха, ни пера.

Раиса была не настолько суеверна, чтобы сказать старшему по званию положенное: «Иди к черту!»

Добираться пришлось в самом деле через весь город. Больница занимала уютную долину у подножья горы с плоской верхушкой. Старинные высокие корпуса с полукруглыми окнами и широкими каменными лестницами делали ее похожей на монастырь. Даже больные, в одинаковых серых халатах, которые под присмотром нянечек рыхлили грядки на небольшом ухоженном огороде, не иначе в порядке трудотерапии, напоминали чем-то монахов.

Полный тезка поэта Лермонтова оказался невысокого роста человеком лет сорока, с проницательными близко посаженными глазами, рыжими волосами с проседью и бородкой клинышком. Раисе сразу вспомнилась старая медицинская поговорка, гласящая, что бояться стоит рыжих и своих. Первые — очень сложные пациенты, особенно для хирургов, а врачи, как известно, вообще болеть не умеют. Ох, и намучились с ним, наверное, в отделении! Однако не хромает даже. Вот только понять, кто же он по званию теперь? Погоны едва ввели и Раиса до сих пор путается. Только и запомнила, что она сама из старшего военфельдшера стала лейтенантом медслужбы. Впрочем, у собеседника пока петлицы с двумя «шпалами». Не то в такую глушь приказ еще не дошел, не то военторг подвел, не то просто врач относится к знакам различия, как штатский.

На звание он махнул рукой, сказал, что обращаться можно и просто по отчеству. И предложил пройтись вокруг больницы, в такую погоду жаль сидеть под крышей.

— Пойдемте-ка к пруду. Там нам не помешают и можно будет побеседовать спокойно. Письмо Николая Станиславовича я прочитал. Что вы мне теперь расскажете? И главное, бояться — не надо. В нашей профессии до сих пор пугаются и больных, и врачей. Поговорим как два медика. Вы поделитесь наблюдениями, а я подскажу, что это может быть.

На пруду еще не полностью сошел лед. Последняя льдина, похожая на кусок сала, покачивалась посередине. Вокруг нее плавали утки. Пахло прелью и молодой зеленью.

Рассказывать здесь, на скамейке под ивами, было, пожалуй, проще, чем сидя в кабинете. Собеседник не перебивал, лишь иногда аккуратно задавал вопросы, простые и житейские. Так, будто им предстояло потом вместе работать. Раиса удивилась, как легко она рассказывает то, что до сих пор камнем лежало на сердце. Через какой-то час он знал все, и как Раиса попала на фронт, как впервые испугалась, что рассудок может не выдержать… Про шофера в степи у Перекопа, про Инкерман, про отчаянный рейс «Ташкента». И про «Абхазию»…

Наконец, когда сказано было все, и даже история о ночном дежурстве и сне во всех подробностях, Раиса, волнуясь, спросила, специально стараясь держаться устава:

— Товарищ военврач второго ранга… или уже товарищ майор… я же с ума еще не сошла?

— Чтобы вы дальше не волновались, сразу отвечу — нет, ни в коем случае. То, что вы сомневаетесь в собственной нормальности, называется критичностью к своему состоянию и вообще-то признак этой самой нормальности и есть. За два года войны вы пережили столько, сколько иному не выпадает за целую жизнь. Не сломались, не пали духом, продолжаете работать. Это ли не доказательство ваших исключительно крепких нервов? А теперь — давайте разложим все по порядку.

То, что вы думаете о погибших товарищах, о своем командире, они вам снятся — это совершенно нормально. То, что в сложной ситуации вы думаете: «А что бы сделал Алексей Петрович?» — он же любил и умел учить, вы сами говорили — абсолютно нормально. А вот то, что он вам мерещится — даже с учетом переутомления, стресса, и резкого перехода от депривации ночного дежурства к необходимости спасать жизнь раненого, находится на грани нормы. Норма. Но на грани.

— Странно, — Раиса наконец решила спросить о том, что больше удивляло, чем тревожило. — Почему я тогда во сне не кричу? Почему кошмаров не вижу, воды опять же не боюсь? Я ведь видела людей, которых в окопе засыпало, кто в чистом поле под бомбежку попал, кто в танке горел… Их война за горло держит, не отпускает. А я каменная будто. И не плачу даже. Не плачется