Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

— Обычно меня спрашивают: «доктор, отчего я воды боюсь?» — собеседник чуть улыбнулся. — Интересное сравнение у вас, товарищ, профессиональное. «Под новокаином». Ваше состояние кажется вам похожим на местную анестезию. Ну, в сущности так оно и есть. Так работает то, что академик Павлов называл охранительным торможением.

Про Павлова помнила Раиса только что были опыты с собаками и ничего больше. С того дня, как училище закончила, ей эти знания не пригодились. Выходит, организм сам себя обезболил. Надолго?

— Что же, я такой теперь и останусь, закаменелая? Ни огорчиться по-настоящему, ни обрадоваться? Ведь до этого дежурства была как неживая, ничего не трогало. Головой все понимаешь, а дальше — пустота. Один раз проревелась — и опять пустота. Я так рассудком не тронусь?

— Это вам не грозит, по крайней мере, в обозримой перспективе. Человеческая психика пластична, а у вас защитные механизмы работают очень хорошо. Война людей сжирает, это правда. Мы с вами оба это наблюдаем… Эх, не останусь я без работы после победы. Вот хирургам, через год-два после войны, тяжело придется. А у меня, боюсь, работы на всю жизнь. Но пока война не окончена… С тем, что вы легче будете чувствовать себя на своем месте, на фронте, поспорить не могу. С точки зрения психиатрии, вам действительно может оказаться там легче, чем в тылу. Со своей стороны постараюсь вашему возвращению поспособствовать.

Обратно попутную машину поймать не вышло, пришлось идти пешком. Но так, пожалуй, даже лучше — есть время подумать. Будет ли легче, если она снова вернется на фронт? Будет проще и понятнее, это точно. Раиса хорошо поняла тех раненых, что сбегали из госпиталя, не долечившись. Странно только, что она раньше не заторопилась. Надо было еще зимой.

«Неужели так мне и останутся одни только сны? Буду видеть во сне товарищей, которых уже не встречу наяву. Говорят, человек постепенно забывает лица. Память стирается с годами. Неужели, так и будет со мной, если останусь жива?»

Но об этом думать рано. Может статься, кто-то все же уцелел. Ведь не может быть, что никто не выбрался из города. Она ведь здесь. И определенно, на фронте будет не до видений.

Дорога спускалась с крутой горы вниз, в город, на рабочую окраину, к частным домикам, окутанным полупрозрачной зеленой дымкой садов. Улицы как ручьи сбегали со склонов вниз, туда, где далеко, на горизонте блестела река. Присмотревшись, Раиса различила тот самый железнодорожный мост.

Где-то там, у берега, должен быть нефтеперегонный завод. Где-то там, посреди Волги оборвалась дорога самого лучшего капитана Средне-Волжского речного пароходства. Человека, который знал каждый островок на пути от Сталинграда до Саратова, очень любил эту реку, меловые обрывистые берега и заливные луга, и… скажем правду, Раису он тоже успел полюбить.

По немощеной, совсем деревенской улочке она вышла на пустой склон, где пробивалась уже молодая трава, и села на землю, подстелив шинель. С Волги дул ветер, дышал влажной еще землей и тополиными почками.

Как же легко человек может не успеть самого главного… До войны люди загадывали, задумывали себе дел если не на целую жизнь, то хотя бы на несколько лет вперед. А теперь, когда никто не может сказать, сколько тебе еще отмерено, как легко можно не успеть ни подружиться, ни полюбить, ни просто даже сказать доброе слово. Всего шаг — и ты уже один, а твой товарищ не дошел, не дожил, не долюбил, не услышал.

Видя смерть всякий день и час, несложно понять тех, кто сходится ненадолго, на короткий вечер, думая — до любви ли сейчас, один раз живем, а жизнь может оказаться до обидного короткой. Понять? Может это понять Раиса, даже не осудит.

«Прости, Костя-капитан. Не смогла я так. Ты другого заслуживал. Чтобы уж если полюбила тебя какая — то на всю жизнь, пусть и короткую. Но помнить я тебя всю жизнь буду».

Глава 15

N-ский фронтовой эвакогоспиталь, Западный фронт, весна 1943

— Тики-тики-тики-тинь! — звонко пропела синица и перепрыгнула с одной еловой ветки на другую, уронив капли талой воды.

Снег едва успел сойти и под елками стояли лужи с островками прошлогодней хвои. В лужах отражалось небо.

— Тинь-тью! — присвистнул, подражая синице, старшина. Получилось чуть громче, чем положено птице, но похоже. Стало быть, не позабыл. Хотя старый лесничий дядя Кузьма — Володькин учитель и приемный его отец, умел лучше. Он знал по голосам всех птиц, что водились в округе, и чуть не всем умел подражать. Даже утку подзывал без манка.

— Тики-тики? — синица спрыгнула пониже и наклонив крохотную головку, посмотрела на старшину, чего звал, дескать. «Серьезная, как учительница арифметики», подумал он, «Улыбаться-то не умеет». Синица, обиженно чвикнув, взлетела вверх, к самой макушке, оттуда еще свистнула, будто побранила на своем птичьем языке. Наверное, старшина ей что-то случайно пообещал…

На передовой птиц не было. Или не вынесли птахи разрывов снарядов и мин, или же в изодранном артобстрелом лесу, где деревья стояли без ветвей, негде свить гнезда. Здесь же, в прифронтовом тылу, вон как щебечут.

Госпиталь занимал бывшую школу-интернат. До войны при ней было свое хозяйство, большой сад, огород, даже теплицы. Теперь от них остались только фундаменты. Но сад уцелел и даже аккуратная аллея елочек, ведущая к двухэтажному корпусу, стояла, несмотря на близость фронта. И осколки минули, и на дрова не поднялась рука пустить.

Весна наступала медленно. Зима упиралась, как засевший в оборону немец, контратаковала липким снегом, огрызалась ледяным ветром, но деваться и ей было некуда, сдалась, уползла в туманные сырые овраги, туда, где до лета лежит под слоем сучьев тяжелый старый снег. Апрельский воздух дышит мокрой хвоей, зеленью и мирным дымком из печных труб.

— От и перезимовали, повезло до весны дожить, — товарищ по несчастью и сосед по палате связист Савушкин, такой же, как и Поливанов резервист, тридцатилетний, рыжий с ранней проседью, устроился рядом на скамейке, подставив рябоватое лицо весеннему солнцу.

Полдень — самое время побыть на воздухе, пока пригревает. Из корпуса с надписью белой краской по кирпичной стене «Хирургия. 1» выбираются все ходячие. Курят, обсуждают свежие сводки — сюда и газеты добираются вовремя, совсем как в мирное время.

Днем уже тепло, казенный суконный халат согревает не хуже шинели. И нога перебитая не так донимает. К вечеру все равно проснется ломящая приглушенная боль