Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Да и перезанять у Евсиковых попробует. Леонтий Петрович предлагал поделиться запасом, ему от лазарета выдано. Про свою гордыню забудешь, когда видишь красные носы и потухшие взгляды у самых, самых дорогих тебе и беспомощных перед холодом.

Слышно шуршала метель.

Фигура в сугробе возникла внезапно, подлезая бесшумной длинной тенью. Угадал: Тоня. Едва Тонька выбралась из вязкой снежной насыпи к нему на утоптанную площадку, тут же с торжеством и приказными нотками проговорила: флигель лантратовский изымается в пользование фабрики швецов. Здесь будет размещён клуб. Получено разрешение от имущественной комиссии Горисполкома, в чём уведомлен местный квартхоз. Помимо того, швецам по мандату передано дворовое строение – сарай – и, как на социалистическую собственность, хозяева не имеют больше на него права. Если со стороны Лантратовых и их жильцов будет оказано неповиновение в виде посягания на народное достояние – флигель и сарай, то профсоюзная ячейка швецов оставляет за собой право обращаться в инстанции за конфискацией основного строения – Большого дома – с последующим выселением жильцов.

– Прежде, Тонечка, я говорил: нет в тебе человека, лишь Бог остался. Уже и Бога в тебе нет, скажу.

Расстались. Разошлись. Рассорились.

Мирра уходила довольная: урыла.

Пробиралась по высокому снегу прыткая, как щука у полыньи. Лавр решил девочкам не говорить об угрозах. Так им спокойней. И больше его сейчас волновал старший из Хрящёвых, стращающий приют. Здесь же как-нибудь под присмотром уляжется. Профсоюзы теперь обрадованы, своё получили: флигель. Жильцы с вилами на них не пошли. Больше даже трогает одна странность: тот, укрытый с головою фуфайкой, что последним заскочил, сложением напомнил брата-молочника. Дарка, ты ли? Неужто?.. Ей, Господи Царю, даждь ми зрети моя согрешения и ежи не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки, аминь. Лавр засыпая в тёплом доме, просчитывал, как в воскресный день доставить от Котьки дровишек, ежели так и не добудет дровяного ордера в музее.

И видел маму.

Мама раскачивалась на качелях в саду.

Топор-топливо-тепло…

На следующий день Большой и Малый дом пробудились от яркого солнца. На дворе благолепно, ни вьюги, ни следов костра – нерукотворная первозданность. Светило разогрело сосульки на карнизах, и при ослабшем морозе пошла спорая капель. Пошлёт Слово Своё и растопит их, повеет Дух Его – и потекут воды. Воды потекли, а слово не услышано.

Вита и в свой выходной собиралась в приют, к ребятам. Властью рабочие дни объявлены неприсутственными, в связи с отмечанием годовщины расстрела рабочих царским режимом. А в приюте проводили детские дни. Борис Борисыч Несмеянов обещал на хороводы нарядиться Морозом Ивановичем, а Бьянка Романовна готовила себе костюм нянюшки Прасковьи из «Рукодельницы да Ленивицы». Липа увязалась за Витой, пойдут-то через насосную станцию, напрямки. После бессонной ночи вяло собирались, косились на молчащие окна флигеля. Вита разъясняла Найдёнышу: с христианского взгляда надо признать право всех на твоё собственное имущество, но принуждать и насильно присваивать невозможно. Липа язвила «квартирантов», не собиралась мириться и мучилась идеями, одна немыслимее другой, как отомстить храпоидолам. Потому как это неслыханно, чтоб своё отдавать, не зажмурясь. Вот можно бумаги бросовой нарвать к порогу, то к хлопотам и раздорам будет. Или песочную засыпку сделать, как в Верее одна баба сопернице своей делала. А ключи ржавые подбросить – к переменам квартиры. Гляди, съедут, как миленькие. Верный способ дохлая ворона или убитый ёж. Но где ж их добыть нынче?! Вита в сборах и спорах с Липой задавалась совсем другим вопросом: почему Лаврик не сказал о разговоре с Миррой в саду. Ведь в фигуре, вошедшей в метельную черноту сада, она предполагала Тоню Хрящёву, никого больше.

Все Святки, от звезды до воды, грелись худо. И дрова у Евсиковых отложили, так лошади с розвальнями не могли сыскать. В музее ордер дровяной обещали со дня на день и опять тянули. Хотя и морозы пошли на убыль, а всё же стыло на дворе. Истопили уже кадку садовую, корыто с чердака, столик дворовый, ларь из чулана; добрались до горки из зала и комодика кабинетного. Подходила очередь ставен и наличников, дубовых, резных, с навершиями и кокошниками, с берегинями и прибогами, отцами и дедами сотворённых от рождения дома Большого. Вита поддерживала бодрость духа, шутила над коченеющими Липой и Лавром. Но холод принёс оцепенение и безмолвие в комнаты.

«Макарий» встал. Бюргерша не показывалась из домика; какой день вьюжило. Стены Большого дома промерзали до инея внутри, а после отходили сыростью.

Только флигель напротив дышал теплом, там красные швецы заседали.

И мрачнеющие тени укутанных в бесформенные кули тел вглядывались в пылающие светом и жаром окна дома Малого.

– У их и замазка нашлась. Вставили раму-то.

– Какая замазка на таком морозе, Липочка?

– Вылетит, стало быть, рама. Не будет держать.

– Как знать.

– Сызнова Супников повадился. Билетом жёлтым грозит.

– А ты никого другого не видела?

– Кого?

– Так, я…просто.

– А…просто. Дар у швецов шныряет.

– И я догадалась. Не говори нашему.

– Всё одно встренутся.

– Вот пусть встретятся. А ты не говори.

– Гляди, сёдни снова набралось. Теперь ночнины до утра. И как они там под общей покрышкой-то? Бесстыжие.

– Липа, не бубни старухой. Не наше дело.

– А Миррка-то канонаршит у их. Опустошительница, дочь Вавилонова, так бабинька моя ругалась… Из-за него она тута.

– Хорошенькая такая барышня.

– Зачем обкорналася? И в штанах.

– Апаш в галифе… Неустроенная она.

– Пожалей ещё. Они тебе с той Любкой косы срежут.

– И пожалею. Люба и вовсе вывихнутая какая-то. Правда, жалко мне их. Пойдём за урок.

– Мне надо месить и хлеб ставить.

– Сперва арифметика и чистописание, потом тесто.

– Сперва я тебя научу хлеба печь, а после ужо заниматься. Кажная баба должна уметь хлеба печь.

– Научишь, научишь.

Вита примирилась с уплотнением. Наблюдала отстранённо за неожиданными соседями. Чужое, бравурное, бодрое, гогочущее и ржущее отталкивало: нестыкующиеся эпохи. Сознавала, как тяжело Лавру видеть брата у тех, ликующих. И сама горевала за Дара. Холод доводил до оцепенения, обезоруживал, но чувства не притупились. Её мир, обожаемый и превозносимый, мир Солнца-сердца, мир Воскрешения и всепрощения, теперь уже несколько лет теряет в свете. Мир даёт искушения, мир несёт наказание. И город вместе с миром несёт наказание, и человек вместе с городом несёт. Ты – свидетель, не делатель. И если тебе видны пути, как дно в чёрной воде торфяного озера, то многие видят лишь чёрную воду. Они не познали священности быта, священности сближения, священности скорби, священности всего в мире, что есть и чего нету, но есть. И в горе жить надо уметь. Идет очередной год