Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов

Средства блокирования передачи возбудителя инфекции в конце XIX — начале XX в. ограничивались распространением средств личной гигиены и санитарной обработки предметов обихода, одежды и белья, так как прочие методы (водопровод, канализация и др.) стоили дорого и получили распространение лишь в отдельных крупных городах. К тому же только в борьбе с инфекционными болезнями, которые вызывались возбудителями, передающимися контактно-бытовым или трансмиссивным путем (через укус вшей, блох, комаров), средства гигиены имели важное значение. К этому типу инфекционных болезней относятся дизентерия, брюшной тиф, полиомиелит, вирусный гепатит, холера, сыпной и возвратный тиф, чума, малярия, лихорадки. Возбудители огромного большинства инфекционных заболеваний (гриппа, воспаления легких, кори, натуральной и ветряной оспы, дифтерии, коклюша, скарлатины, туберкулеза и других) передаются воздушно-капельным путем, т.е. главным образом через воздух. В этом случае передача инфекции через предметы обихода, загрязненные выделениями больного, имеет второстепенное значение. В борьбе с этими болезнями личная гигиена не имеет первостепенного значения, так же как и в отношении большинства кожно-венерических болезней. Среди всех инфекционных заболеваний доля тех, в профилактике которых личная гигиена имела значение, составляла около половины.

В пореформенное время с помощью вакцинации боролись только с оспой; прививкам подвергались в 1881 г. 45% новорожденных, в 1910 г. — 78%. Однако ввиду неполного охвата населения прививками, а возможно и невысокого качества вакцины, смертность от оспы оставалась большой: в 1901–1910 гг. от оспы умерло 414 тыс. чел. Против остальных болезней вакцины в России начала XX в. еще не существовало, а эффективной защиты против дизентерии и скарлатины нет до сих пор. С 1880-х гг. с помощью прививок стали бороться также с бешенством, но смертность от этого заболевания была сравнительно невелика.

Санитарное просвещение сельского населения только в начале XX в. приобрело значительный размах под руководством санитарных попечительств, которые издавали листовки и брошюры, устраивали народные чтения и беседы со световыми картинами и передвижные выставки.

Борьба с инфекционными и паразитарными заболеваниями словом и делом приносила плоды. Их доля среди всех зарегистрированных болезней в 1885–1887 гг. (за более раннее время источники не позволяют оценить долю смертей от инфекционно-паразитарных заболеваний) составлялав России 28,7%, а в 1908–1912 гг. — 24,5%. За 23 года эта доля уменьшилась на 4,2 пункта. О влиянии прогресса медицины и гигиены на уменьшение смертности от острых заразных заболеваний (оспы, скарлатины, дифтерии, кори, коклюша и тифов) можно судить по изменению доли умерших от этих заболеваний: с 1891–1895 гг. до 1911–1914 гг., когда только и наблюдалось устойчивое снижение смертности, она сократилась с 18,4 до 11,5% — на 6,9 пункта. Уменьшение доли инфекционных и паразитарных заболеваний среди всех болезней на 4,2 пункта и снижение смертности от острых заразных заболеваний на 6,9 пункта — это и есть реальный, но несомненно скромный вклад улучшения медицинского обслуживания, санитарной пропаганды и личной гигиены в уменьшение заболеваемости и смертности.

В западноевропейских странах борьба за здоровье населения началась раньше, проходила с большим размахом и дала лучшие результаты. Например, в Англии и Уэльсе доля умерших от всех инфекционных и паразитарных заболеваний с 1848–1854 гг. до 1901 г. уменьшилась с 59,4% до 50,0%, а доля новорожденных мальчиков, умерших от этих заболеваний, с 1861 по 1921 г. — с 23,0% до 10,9%. Коэффициент общей смертности с 1850-х гг. по 1900-е гг. уменьшился с 34,1 до 28,7 промилле, а средняя продолжительность жизни увеличилась с 42 до 54 лет. Несмотря на значительные успехи в санитарно-медицинской сфере, средний рост британских мужчин, рожденных между 1840–1859 гг. и 1860–1879 гг., не изменился, а между 1880–1899 гг. и 1900–1919 гг. уменьшился на 3 см. В США доля смертей от инфекционных заболеваний с 1856–1860 гг. по 1891–1895 гг. уменьшилась с 49,7 по 33,7%, коэффициент общей смертности с 1850-х гг. по 1900-е гг. — с 19,5 до 15,8 промилле, а средняя продолжительность жизни увеличилась с 40 до 50 лет. В то же время средний рост американских мужчин во второй половине XIX в. уменьшился. Пример Великобритании и США наглядно демонстрирует, что прогресс в медицине и санитарии отнюдь не гарантирует увеличение роста и повышение биостатуса населения.

И последнее. Если бы, как утверждает С.Н., улучшение санитарно-гигиенических навыков стало главной причиной увеличения длины тела, то прибавка роста у населения по губерниям находилась бы в прямой зависимости от степени улучшения в них санитарных условий жизни (которая росла с Востока на Запад): чем восточнее губерния, тем меньше увеличение длины тела, и наоборот — чем западнее, тем больше ее увеличение. В действительности, как показывает корреляционный анализ, между местоположением губерний и прибавкой в них роста новобранцев с 1851–1855 гг. до 1892–1897 гг. связь вообще отсутствовала (r = -0,01).

Таким образом, успехи медицины и гигиены в пореформенной России, несомненно, наблюдались, но они являлись ограниченными во времени, 1881–1913 гг., и недостаточными, чтобы произвести такие фундаментальные изменения в здоровье и санитарных условиях жизни, которые бы могли обусловить значительное увеличение роста населения (на 5,1 см), начавшееся к тому же задолго до того, как эти успехи стали приносить свои плоды. Для сравнения укажем: в СССР 1920–1930-х гг. прогресс в улучшении медицинского обслуживания, личной гигиены и повышении общей культуры населения был намного больше, чем в 1886–1913 гг. Несмотря на это, рост мужчин от 1911–1915 гг. к середине 1930-х гг. уменьшился на 2 см ввиду понижения уровня жизни.

Причина слабой корреляции между демографическими процессами и потреблением — не в прогрессе медицины, а в том, что величина продовольственного хлеба, вычисленная С.Н. по официальным сведениям о сборах хлебов и перевозках в отдельных губерниях, не соответствовала действительности: урожайная статистика существенно занижала производство зерновых, а статистика перевозок — искажала их избытки и недостатки. Не отличалась безупречной точностью и губернская демографическая статистика.

Совершенно прав Ст. Хок и другие исследователи мальтузианской ориентации, рассматривающие (в полном соответствии с разделяемой ими концепцией) ускорение естественного прироста населения с 12,3 промилле в 1866–1870 гг. до 16,8 промилле в 1911–1913 гг. в качестве доказательства роста потребления и уровня жизни российского крестьянства. Но самое парадоксальное, пожалуй, состоит в другом: С.А. Нифонтов, на которого С.Н., как ему кажется, опирается, как на каменную стену, делает вполне оптимистическое и в принципе верное заключение о развитии российского сельского хозяйства, в корне противоречащее схеме «великого историка»: «Зерновое производство в капиталистической России развивалось постепенно в ускорявшемся до конца XIX в. темпе. В 60-х годах это развитие было малозаметным, за 70-е годы — вырисовывалось яснее и в 80–90-х годах определилось окончательно. Это сказывалось в постоянном расширении хлебных посевов, в неуклонном усилении хлебных сборов, в ускорявшемся повышении урожайности зерновых, во все большей порайонной специализации зернового производства и развитии его товарности». Между прочим, и Ст. Уиткрофт (его оппонент по недоразумению зачисляет в свои сторонники) на самом деле его не поддерживает, утверждая с фактами в руках: уровень жизни в российской деревне в позднеимперской России повышался, за исключением 1891–1893 и 1905–1908 гг., и именно рост благосостояния, а не мыло и карболка, как приписывает ему «великий историк», являлось истинной причиной увеличения среднего роста населения.