Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

– Второй год долдоню, а все без толку.

– Как же без толку? Получается.

– Где уж там… Ты послушай, как Татьянка читает.

– Ее раньше Максим научил…

– А Устинья Корнюшиха? Я самая отсталая. Что, не веришь? Правда.

– Ты как… с Устиньей-то? – решился спросить он.

– Так же, как и со всеми, – просто сказала она, в ее карих, с крапинками глазах лишь на короткое мгновение угасли живые искорки. – На всем том я давно поставила крест. И все теперь так далеко от меня, что вроде и не со мной было. Теперь я совсем другая.

– Постарела? – пошутил он.

– Поумнела. Ну и постарела, наверно. А ты все такой же.

– Такой же, – согласился он. – Хотя, наверно, и плохо это.

– Не знаю… По-моему, совсем не плохо.

Она прожила у него почти три недели, уехала, когда он начал самостоятельно передвигаться и его перевели в общую палату. Через полмесяца Настя появилась снова.

– Ну все. Хватит бока отлеживать, собирайся. Доктор хотел тебя еще с недельку продержать, да я уговорила. Дома тебе будет лучше.

На улице, хлебнув студеного воздуха, Игнат еле перевел дыхание. Настя подвела его к кошевке, застланной сеном, укутала в теплую собачью доху.

Лошадь с места пошла крупной рысью. Мимо пронеслись дома, глухие заплоты, дорога круто повернула и с высокого яра упала на гладкий лед речки. Звонко ударили по льду подковы, высекая белые искры, тугой ветер надавил на грудь. Никогда не думал Игнат, до чего это здорово – дышать упругим морозным воздухом и слушать стремительную песню полозьев…

В Тайшихе, не сдерживая лошадь, Настя промчалась по улице и подвернула к своему дому. Он хотел встать, но Настя велела сидеть, выскочила из кошевки, проворно открыла ворота. Во дворе сказала:

– Вот мы и дома. Иди в избу, а я коня распрягу.

– Потом, поди, зайду…

– Не в те ворота въехала?

Из шали виднелись одни лишь Настины глаза – ждущие и встревоженные. Игнат молча поднялся на крыльцо. Она опередила его, открыла дверь. В избе было холодно, на стеклах окон сиял лед.

Не раздеваясь, Настя накидала в железную печурку дров.

– Растапливай…

Он разжег дрова, нащепал лучин и, ломая, кидал их по одной в огонь. И все это делал медленно, словно в неуверенности – так ли это делается. А лучины ярко вспыхивали, пощелкивая, сворачивались в черные завитушки, осыпались на раскаленные до прозрачности угли; пламя с шумом втягивалось в железное колено трубы; в избе стало тепло. Настя суетилась, улаживая многочисленные домашние дела, и не было времени сказать ему хоть что-нибудь…

– Настюха, ты сядь, – попросил он и подвинулся, давая место на скамейке.

– Я сейчас… Сготовлю что-нибудь, и позовем Максима с Татьянкой.

– Не надо. Никого сегодня не надо.

Она села, пошевелила дрова, взяла из его рук пучок лучин, забросила в печку и закрыла дверцы. За отпотевшими окнами синели сумерки; из рукомойника в таз капала вода; в курятнике воркотал чем-то недовольный петух. Настя отрешенно смотрела перед собой.

– Игнат, а Игнат…

– Что?

– Сижу вот и дивлюсь над собой. Раньше…

– Не надо про старое… Будто и не было…

– Ты можешь так… будто и не было?

– Давно сказал…

– Тогда все. Тогда у меня душа на месте. А то завезла тебя, а сумление меня точит и точит. Уж вроде и знаю тебя, а… Ну – будет! Ты хороший, Игнат, ты все понимаешь. – Настя прислонилась к нему, провела ладонью по перебитой руке. – Тяжело тебе, Игнат?

Он отрицательно качнул головой. Ему было хорошо, но как-то не верилось, что все может быть вот так просто.

И долго еще он не мог привыкнуть к новой своей жизни, она казалась странной, словно праздник, которому нет конца, и он думал с томительным беспокойством: вот-вот что-то случится и безжалостно все сломает. Оставаясь дома один, он то и дело поглядывал в окна – не промелькнет ли за ними зеленая шаль Насти, и совестно было перед самим собой за нетерпеливое ожидание…

Из дома Игнат никуда не выходил, мастерил что-нибудь или возился с Максимовым Митькой. Татьянка часто оставляла сына на целый день, и мальчонка так привык к Игнату, что с большой неохотой шел домой. Митька только что начал осваиваться в этом мире, и ему надо было все знать. Теребя бороду Игната, он спрашивал:

– Это что?

– Борода?

– А у бати зачем нету?

– Молодой он еще, твой батя, – улыбался Игнат.

– А ты старенький?

– Я, Митюха, старик.

– Батин конь тебя старее, вот! – гордо говорил Митька.

– Почему же?

– У него сразу две бороды, одна сзади, другая на шее.

– Ну, Митюха, сказанул! У коня хвост и грива. Борода только у людей.

Митька задумался:

– А наш козел? Он человек?

Игнат смеялся:

– Прижал ты, брат, меня!

Иногда к Игнату заходили мужики, спрашивали, как было той ночью, и он сразу становился неразговорчивым, отделывался от любопытных двумя-тремя словами, потом надолго задумывался. Митька, не получая на свои вопросы ответа, сердито дергал его за штаны, спрашивал:

– Дядя, а дядя… Зачем молчишь?

Однажды пришел Лифер Иванович. Остался стоять у порога. Под косматыми бровями сторожко мерцали угрюмые глаза.

– Выздоровел, Игнатий?

– Видишь… – скованно проговорил Игнат и замолчал.

Лифер перекинул шапку из руки в руку, кашлянул.

– Игнат… – Голос проскрипел ржавым железом. – Прости ты меня, родимый! Помилосердствуй…

– Ты все ж таки?.. – Игнат отвернулся. – Помилосердствуй… От твоего милосердия до сих пор оклематься не могу.

– Никитка, варнак, жахнул изо всех сил. Молодой, спужался… – Лифер Иванович шагнул вперед, его ноги подогнулись, он опустился на колени и пополз к Игнату, подметая бородой пол. – Прости нас, душегубцев окаянных!

Митька обеими ручонками теребил штаны Игната:

– Что он делает? Ну, дядя! Он что делает?

– Подымись! – грубо приказал Игнат, двинул ногой стул. – Садись… Вот, говоришь: парень молодой… А ты-то старый вахлак, зачем на такое дело пошел?

– От обиды сердце сомлело, Игнатий. Мой амбар-то, каждое бревнышко своими руками вытесал.

– Тебе же дали усадьбу…

– Дали… Чужая… И дом не такой, и двор – все чужое. Лихота давит. Обида душу поедом ест.

– Сколько у тебя безмыслия и злобы! Ну, обидели… Так ненароком же! Худо ли, хорошо ли, но возместили все. А если бы сумел докончить свое поганое дело, кто бы смог возместить людям потерю? Это же подумать только – хлеб жечь! За крошку, оброненную на пол, ребятишек по лбу ложкой лупят, а ты чего надумал? И говоришь «прости»… О себе молчу. Попался под замах…

– Винюсь… Каюсь… Грешен, Игнатий. – Лифер Иванович так мял шапку, будто она была виновницей всего. – Ни за что бы не пошел на такое…