Савва Морозов. Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Своеволит сынок, матери не слушает.

— Вашего любимца Кондратьева турнул, а на его место какого‑то безродного инженеришку привел.

— Страшно сказать, с еврейской личиной!.. Право дело, дражайшая Мария Федоровна, благодетельница вы наша.

На этот час все они забывали, что доходы пайщиков расторопный директор- распорядитель удвоил. И это в то время, как другие фабрики огнем ясным горели!

— Если так дальше пойдет, матушка вы наша.

— Погибнем, истинно погибнем!

— Вразумите сынка своей властью! Остепените! Вон хоть и теантеры? На кой леший они ему сдались?

— Для услады мужеской, для усладушки. Артисточки-кисточки! Ягодки-блягодки... уж прости, господи, за сквернословие!

Господь прощал, прощала обласканная всеми и благодетельница. Утешая ее, Назаров соловьем клязьминским пел:

— И-и, все образуется! Мы‑то разве не видим, мы‑то разве не держим фабрики в своих руках. в ваших, почитай, матушка, в ваших дражайших.

Вот в такое‑то соловьиное время прямо на дом из Орехова и принесли фискальную телеграмму:

МАНУФАКТУР-ПРАВИТЕЛЬНИЦЕ МОРОЗОВОЙ И ПРЕБЫВАЮЩЕМУ ТАМ НАЗАРОВУ РЕВИЗОРИХА И САМОЛИЧНО ОСТАНОВИЛА ЦЕХ КАРАУЛ

ПОГИБАЕМ.

Нельзя сказать, чтобы Севастея сильно уж своеволила. Но ее должность — цехового контролера — позволяла держать в божьем страхе не только рабочих, но и самих мастеров. Собственно, должность зависела от человека, а человеком она была въедливым. Пайщики, в том числе и Мария Федоровна, попросту забывали, что от ее зоркого глаза зависит купля-продажа морозовских мануфактур. Конкуренты на пятки наступали. Чего стоила одна московская, Прохоровская, фабрика, которую в народе называли Трехгоркой! Прохоров позже Морозовых начал свое текстильное дело, но делал его с умом. Савва Тимофеевич ценил этого хваткого человека, в то же время и оглядывался. В купеческом деле не зевай. Потому и прилетел к матушке по первому знаку, швырнул телеграмму на стол:

— Раньше слову доверяли, а теперь телеграфу! И кто его только выдумал?

— Это уж тебе лучше знать, ученый ты купчина!.. — не осталась в долгу и матушка, тем более что советчики — соглядатаи ее подзуживали.

— Ладно, разберусь на месте, — не стал он обострять отношения, сразу же поспешил на вокзал.

В Орехове дела складывались даже хуже, чем он предполагал. Мастера не дураки, кого кулаком, кого посулом заставили держать свою сторону. Попахивало забастовкой. Ведь и телеграмму‑то с намеренным запозданием отбили. Объяснение чин чином, мол, не хотели по пустякам беспокоить. Главный, отделочный, цех два дня уже простаивал. Убытки, убытки! Матушкины прихлебатели с совещания следом примчались, но только вносили сутолоку и неразбериху. Назаровы и Кондратьевы, как‑никак тоже пайщики, охали да по христопродажному обычаю ахали:

— И как теперь перед благодетельницей отчитываться будем?

— Позор‑то, гли‑ка какой!

А то, что ревизориха не выпустила из ворот явно ущербные «штуки», во внимание не принимали.

Выпусти, так конкуренты обхохотались бы. До чего дожил Морозов! Не злой мужик Прохоров, а тоже на своей Трехгорке руками бы бока подпер: «Меня поперед пропускаешь, а, Савва Тимофеевич?»

Дело известно — на радость конкуренту. Ведь сказано: не зевай!

Настоящей забастовки еще не было, но уже какой‑то комитет успели сварганить. Кто прошлые обиды вспоминал, кто по дурости. Власть хозяйская, да хозяев‑то многовато.

Конечно, для того и создавали паевое товарищество, чтобы, на случай какой катавасии, сообща рублем отбиваться. Но пайщики и не думали за простой расплачиваться своим рублем. Хуже того, на праздники сумятица вышла, и рабочие не получили не только наградных, но и самой мизерной зарплаты. Святая Троица грядет, а выпить не на что! В голосах послышались отзвуки пятнадцатилетней забастовки:

— На кой ляд останавливать главный цех?

— Детишки не кормлены.

— Нутро опять же сухим огнем горит!

— Хозяину что, поди с утра помолился.

— Опохмелился, да-да.

С этим спорить не приходилось: было дело по утренней горячности.

Савва Тимофеевич осмотрел забракованные «штуки». Не поспоришь: пока отсутствовал, вместо миткаля и вельвета портянки гнали. На случай войны, что ли? Так на военных заказах никогда не наживался.

В церквях звонили, Святую Троицу славить призывали. А народ не расходился, гужевался у ворот фабрики. Хозяин! Делай же что‑нибудь!

И он решился. В сейфе было тысяч сто своих, личных. Он имел право единолично ими распоряжаться.

Но когда призвал кассира и велел без ведомости, только под личную запись, делать выплаты, показали зубы матушкины пайщики. Вот уж не думал, что Кондратьев, Назаров и иже с ними посмеют перечить, был неприятно удивлен. Целым хором запели:

— Да как же мы‑то?

— Деньги, Савва Тимофеевич, конечно, ваши, но ведь и нам глаз колет.

— Что мы, изверги?

— Да без соизволения Марии‑то Федоровны!

— Ведь баловство, Савва Тимофеевич, попустительство фабре!

— Не сносить головы нам всем.

И он, директор-распорядитель и мануфактур-советник, почувствовал себя каким‑то наймитом. Но кто его нанимал? Не он ли сам себе и должность такую установил?

Тут как тут был и штабс-капитан Устинов. Покрасоваться да заодно и власть свою показать.

— Савва Тимофеевич, не довести бы дело до истинной забастовки! Воля ваша, но я обязан следить за достойным времяпрепровождением рабочего люда.

От таких изысканных словес Савва Тимофеевич расхохотался:

— Вот и следите. в нашем «Трактире трезвости»!

Ведь и это новшество было затеяно с горячей руки Севастеи.

— Продолжать выплату, — вытурил из кабинета всех советчиков, в том числе и штабс- капитана, который был, как‑никак, полицейской властью.

Понимал, конечно, что и этот произвол ему с ослиными ушами приплетут. Но остановиться уже не мог. Ему хотели организовать какую‑то полицейскую забастовку, а забастовки не будет! Это можно уже было понять по песнопениям, которые слышались не только из «Трактира трезвости», но из трактиров обычных — несколько их по Никольской дороге глаза мозолили. Но ведь во славу Святой Троицы?

Уже в конце денежной раздачи сообразил, что кого‑то недостает.

— Иванова? Почему не идет за деньгами Иванова Севастея?

— А ее штабс-капитан в околотке запер, — подсказали с явным сочувствием. — Грит, за явное учинение беспорядка.

Первым желанием было — пойти да разнести этот чертов околоток, где обретается вечно пьяный штабс-капитан. Но он только грохнул кулаком по столу, чем и сбил ненужную ярость. Нападение на полицейский участок, хоть в силу местоположения и подопечный директору-распорядителю, не сулило ничего хорошего. Ярыжки вроде Устинова не преминут этим воспользоваться.